Избранное

«Антиэстетизм», о котором говорилось выше, не вел Ружевича к отказу или неприятию культурного наследия. Вовсе нет. Примечательно в этой связи, что начинающий поэт, поселившийся сразу после войны в Кракове (позже, уже обзаведясь семьей, Ружевич переберется в шахтерский городок Гливице, затем — с 1968 года — осядет во Вроцлаве), поступает на факультет истории искусств Ягеллонского университета.

Поэт активно приемлет новую жизнь во всех ее проявлениях, стремясь запечатлеть в своем творчестве ее стремительно меняющиеся черты, ее живые приметы, явления, конфликты. Конечно, не все в тогдашних творческих поисках поэта было одинаково удачно, не все удовлетворяло и самого автора. Однако он продолжал пытливо вглядываться во все, происходящее рядом, желая глубже постичь характер своего современника, волнующие его проблемы.

И те новые «родники», которые начинают питать его творчество, это, наряду со «всеми впечатлениями бытия», также и классическое искусство, и богатейшие демократические традиции национальной культуры, которые особенно близки Ружевичу. В поэзии это, по его собственному признанию, прежде всего Кохановский и Норвид и, разумеется, Мицкевич, творения которого он в одном из стихов послевоенного периода называет «хлебом поэзии животворной». Все эти источники и помогают Ружевичу обрести твердую почву под ногами.

Пристальный интерес к проблемам культуры, искусства — одна из наиболее устойчивых доминант в творчестве Ружевича. Не трудно заметить при этом, что для позиции поэта характерен активный, непрекращающийся диалог с классической культурой. Для него это вечно живой, неиссякаемый источник творческого вдохновения, тема для углубленных раздумий, сравнений, сопоставлений, подчас довольно горьких, особенно когда речь идет об опошлении этой культуры всякого рода современными ее «заменителями» в нынешнем буржуазном обществе.

В частности, этот мотив — ведущий в поэме «Et in Arcadia ego»[3]. «Итальянская», как ее иногда называют, поэма Ружевича создавалась в 1960—1961 годах после посещения автором Италии. Первое пребывание Ружевича там оказалось не только довольно продолжительным (почти три месяца), но и более насыщенным впечатлениями, нежели две последующие поездки на родину Данте в 1964-м и 1967 годах. Поэт побывал тогда не только в Риме, но и во многих городах на севере и на юге страны.

Генезис заглавия ее, на что указывает польский критик Р. Пшибыльский, посвятивший анализу поэмы Ружевича обстоятельную работу, восходит к произведениям итальянских и французских живописцев XVI—XVII столетий, изображавших на своих полотнах аллегорическую фигуру Смерти на фоне буколического пейзажа, что как бы предрекало гибель этому райскому уголку.

Позже мотив этот переосмысляется, начало чему положил Гете. Своей книге «Путешествие в Италию» он предпослал в качестве эпиграфа ту же латинскую фразу. Однако слова «И я в Аркадии» следовало понимать как заверение «И я когда-то был счастлив», то есть когда находился в Италии.

Италия для Гете — это храм искусства, страна, вдохновляющая художников. Именно Гете надолго утвердил в европейской литературе определенный эталон Италии, своего рода счастливой Аркадии, где царят красота и гармония, способные обновить душу человека. Такое традиционное представление об Италии Ружевич в поэме во многом переосмыслил и, основываясь на своих непосредственных путевых впечатлениях, наполнил новым, остросовременным содержанием.

Тема распада современной буржуазной цивилизации, проходящая через многие вещи Ружевича последних 20-ти лет в разных жанрах, нашла в этой поэме свое своеобразное художественное решение.

Ружевич отправился в Италию с томом путевых дневников Гете, и вся его поэма — своеобразный «диалог», а подчас и спор с автором названной книги, хотя, конечно, нельзя «итальянскую поэму» Ружевича, глубоко оригинальное и значительное произведение, воспринимать только как спор, полемику с Гете.

Собственно, представления Ружевича об Италии до ее посещения по сути сходны во многом с «моделью» Гете. В его полудневниковых записях («Щит из паутины»), как бы предваряющих саму поэму, мы читаем:

«Я никому не говорил об отъезде. Еще расхаживал по здешним улицам, но с отсутствующим видом. Я уже находился в «солнечной Италии». Я расхаживал по улицам и думал о том, чтобы родиться заново».

Однако во время путешествия на первые впечатления рассказчика, несомненного alter ego автора, впечатления, навеянные созерцанием памятников искусства, начинают накладываться иные картины и образы сегодняшней многоликой и противоречивой капиталистической действительности.