Избранное

— Да, Мирошников. Да вот. Ну, вот, когда Чомба через речку перевозит, — в зале засмеялись, — и когда мотор у него скиснет, как он его ругает, а? «Был бы ты мой, так твою мать, так за один вечер перебрал бы». Был бы мой… — Ванька передохнул. — И мы тоже старались не хуже Чомбы, добро переводили, чтоб себе лучше было. Да.

— Ну, Иван Евсеич, — повернулся к нему Геннадий и начал серьезным тоном: — Это еще наши недостатки, которые мы, конечно, исправим. Утечки движения, так сказать.

— А я про что говорю? — И Ванька повернулся к нему. — Я про это и говорю, что течет все: хоть рыба, хоть цемент, хоть стекло, хоть та же толь. То в море, то в речку, то в береговой песочек, как селедочка когда-то. Разбогатели ж… деньги некуда девать. А Василь Василич даже уголь…

— Постойте, постойте, — поднял руку Геннадий. — Но создали-то мы сколько? Ведь недавно здесь медведи ходили.

— А сейчас их нету.

— …постойте же! Дворец культуры, кафе современное. Вы ведь не раз там, надеюсь, бывали.

— Бывал, — выпалил Ванька. — Да я-то ни при чем. А пастухи в этот стакан не ходят. Как приедут из тундры, так и заседают на лужайке за магазином.

— На травке оно сподручнее, — донеслась реплика из зала.

— Там же у них «Золотой Рог», — донеслась другая.

В зале смеялись.

— Хорошо, хорошо, — смеялся и Геннадий Семенович, — кому нравится, пусть посещают «Золотой Рог». Но дома-то? Ну-ка, сколько вы сами домов построили?

— Да я же не про это говорю, — поморщился Ванька. «Или я уж объяснить не умею», — мелькнула мысль. — Я говорю, что много добра пропадает, — продолжал он. — Хоть и дома. Ведь в двухэтажные оленеводов и силой не загонишь. И даже в одноэтажные… вон что со своим коттеджем на улице Гагарина Эгель сделал?

— Ты имеешь в виду Эгеля Айтарова?

— А кого ж? Он же в доме чум ставил и потолок с крышей попробил. А пол весь костром пожег и все равно в тундру ушел.

В зале смеялись еще больше. Смеялись и в президиуме. Хихикала в платочек Торпеда, закатывался Геннадий. Он повернулся к ней — она вытирала глаза — и начал говорить что-то. Ванька расслышал только несколько слов: «…бескультурье… еще лаптем щи хлебают». «Надсмехаются… и даже не слушают, пскопской для них…»

— А воровство! — крикнул он и повернулся к президиуму. А трибуну так стиснул, что она заскрипела. Геннадий даже отпрянул, а смеющегося выражения на его лице как не бывало. Теперь оно было настороженное и сосредоточенное, будто он собирался с мыслью или припоминал что-нибудь. — Да нет, я ошибся, — задыхаясь, продолжал Ванька, — так берут… среди белого дня. И кирпич, и тес, а толь или стекло так вообще за материал не считают. Вон Чомба и себе и сыну дома отгрохал… а из чего он их делал? Что, он за кирпичом в Петропавловск или Владивосток летал? Да Чомба — ладно, а кто повыше? — Геннадий Семенович опустил глаза и покраснел будто. «Знает, чье мясо съела», — подумал о нем Ванька и продолжал: — Да еще отвези им… распоряжаются как хотят. Хоть катером, хоть колхозным вертолетом, хоть еще чем колхозным… а почему они этим всем распоряжаются? — крикнул Ванька. А дальше не знал, что говорить. Заело. — Да. Вот… и выгоняют из колхоза, вон как Михаила Снедкова. Или Прокаева. Или Макаренку.

— И тебя бы надо, — шепотом ляпнула Торпеда. Она произнесла это тихо, но Ванька услышал. Услышал. Так и задрожал весь, даже дышать было нечем.

— Как это? — тихо, дрожащим голосом почти прошептал он. А внутри все рвалось. — А за что меня-то? Разве я плохо работаю? Или опаздываю на работу? Или что? — Он так стиснул трибуну, что она, прохрипев, разъехалась.

— Не калечьте колхозное имущество! — крикнул, вставая, Геннадий.

— А-ах! — Ванька еле владел собой. — Пустяками зубы не заговаривай… новую сделаю. — Он сдвинул трибуну. А дышать было нечем. — Дак за что меня выгонять? Я вам не Михаил. Это его вы понижали, пока человек сам не ушел из колхоза. А меня понижать некуда — мешки буду таскать, а из колхоза не уйду!

— Товарищ Проскурин!

— Что Проскурин? — в тон ему гаркнул Ванька, а настроение было такое, что перемесил бы все, растоптал… даже локти дрожали. — Товарищ, — передразнил он Геннадия. — Никакие мы с тобой не товарищи.

— Пыравылна! — взлетел со своего места Магомедыч. — Пыравылна! Моя понижай, моя повышай, моя суравно тырактур верти! Чито это? Э? Как это? Э? Пошшему сыразу гон из колкоза? Э? — Он стучал себя по звенящим медалям. — Я колхозник, но я на колкозный вертолет личным делам не летайт. Кырасын нэ пустак, бензин нэ пустак, это общественный добро. Моя баб общественный деньки растратил — турьма сидел. А тут как, э? Пошшему так, э? Ты, дорогой, — Осман Магомедович стрельнул пальцем в Геннадия, — уезжай откуд приекэл, такой шшеловэк наш колхоз не надэ.

— Подожди, Осман Магомедович, — послышался чуть насмешливый Володькин голос. Он поднимался на сцену. — Кричать не надо.

— Надэ, Прокоров, надэ. Он говорит, — Магомедыч опять пальцем указал на Геннадия, — говорит, надэ строить коммунизм, а сам ломает коммунизм. Ломает, э?