Избранное

— Осман Магомедович, — взял его за плечи Володька и повернул к залу. — Погоди. Мне, как бывшему завхозу, тоже есть что сказать по этому поводу.

— Надэ сказать, Прохоров, надэ. Он ломает коммунизм, ломает колхоз. Э?

А Ванька, ни на кого не глядя, шел по залу. «Сейчас им Володька выложит… язык подвешен, все скажет». Вдруг его схватили за руку, да так крепко цапнули, что он чуть не поскользнулся на коврах. Глянул — держит его за руку… районный начальник, что знамя недавно за первое место вручал. Самый главный. И улыбается. Да так хорошо улыбается, будто сказать хочет: «Молодец, дружок. Какой же ты молодец!»

— Кем работаешь? — Он смотрел Ваньке прямо в душу, а Ванькину руку тряхнул еще крепче. А глаза так и говорили: «Держись!»

— Плотником, кем же! — сказал Ванька и согнул руку, пальцы районного начальника, попавшие между Ванькиным бицепсом и предплечьем, хрустнули.

— Ну и силища у тебя, — засмеялся он. Потом лицо его стало серьезным, он поднялся и пошел потихоньку к трибуне.

— Нет, Прокоров, — кипятился Магомедыч, — я еще буду сказать.

— И мне слово дайте, товарищи, — обратился он к президиуму.

А Ванька уже влетел в раздевалку. Сдернул шубу с гвоздя, кинул шапку на голову и уже ломился по сугробам. Он уже не слышал, что происходило на собрании, о чем говорил районный «самый главный начальник». Он ломился по сугробам, разрываясь от злобы: «Выгоним из колхоза. А это?» — Он показывал кому-то кукиш.

— Ваня-а! — услышал он голос жены. Утопая в снегу, лезла к нему Зина. На ходу застегивала доху, заправляла платок. В руке держала его шарф. — Простудишься, — сказала тихо. Она глубоко дышала, слезы катились по ее щекам. — Дай-ка. — Она укутала его шарфом, застегнула.

— Уф! У-у-уф! — Ванька уже не владел собой. — Выгоним. А это?

— Ваня, — удерживала она его, обнимая и прижимаясь к нему, — не надо, все хорошо будет, успокойся.

— Уф… у-ууу-ф… — Он рванул на себе шубу вместе с рубахой.

— Не надо, хороший мой, не надо… у нас же дети.

* * *

Ванька сидел на бревне, обрабатывая торец под замок. Дул колючий, сырой, весенний ветер. Прохладно.

Подошел Володька. Он ждал «Бегуна» с баржей от парохода — Володька опять работал завхозом. Закурили. Володька щурился, прикрываясь воротником от ветра.

— Ты, я слышал, учиться пошел?

— Ну! — И Ванька так ломанул по бревну, что оно запело. «Пой, вой… Никуда не денешься, запоешь!»

Бурное море

Они спят

I

В последние годы Вовке Джеламану, в общем-то хорошему капитану, не везло, а в тот год особенно: он был на последнем месте по флоту. К концу путины команда от него разбежалась, ушли даже ближайшие его помощники — старпом и стармех. И чем безнадежнее становилось положение сейнера, чем страшнее были неудачи и чем больше их, тем желание поймать рыбу, упорство и стойкость самого капитана были тверже и неколебимее.

Когда я увидел его впервые — меня назначили к нему старпомом, — он с матросом, единственным из матросов, не бросившим его в тяжелую годину, чинил невод. Было воскресенье, вечер уже, шел мелкий и ровный, тот, что прошивает до нитки, дождик. Невод, изодранный весь, запутанный и грязный, был разостлан на пирсе, рядом с диспетчерской. Джеламан с матросом, нахлобучив башлыки прорезиненных курток, яростно работали игличками и ножами, прожектор с крыши диспетчерской освещал их склоненные и блестящие от дождя фигуры. Рядом у причала дремал сейнер, тоже мокрый весь.

— По косой кроить умеешь? — вместо «здравствуй» спросил Джеламан.

— Да.

— Пристраивайся.

И, не глянув на меня — ну хоть бы посмотрел, какое у меня лицо или во что я одет, — он продолжал работать. Матрос, широкий, кривоногий, с приподнятыми — будто нарочно их приподняли — плечами, ловко подставлял грязную и перекрученную всю нижнюю подбору невода, от которой он отрезал рваную дель. Ножичек у Джеламана был с источенным до ширины лезвием и на поводке; после я узнал, что с этим ножичком он никогда не расстается уже несколько лет: это своеобразный талисман у него. Работа у них шла без слов и точно — сработались, видно, до молчаливого понимания.

— От как бывает! — зло морщился Джеламан. — Даже веху на винт намотали. Во как! Жердь! Понимаешь, на винт намотали палку-у-у… Уф! Да разве кто поверит?

О его неудачах я уже наслышался: по колхозу о них ходили анекдоты. А капитан флота, вручая мне направление, говорил: «Пойдешь на самый злосчастный пароход «Четверку»… Два дня назад привели ее с моря… еле нашли, под Начикинским мысом на якоре стояла: ни воды, ни еды, ни топлива. Воздух стравили, машину завести не могут, рация не работает. Только прибуксировали их — и команда в разные стороны… там все горит синим пламенем».