Избранное

В бригаде шумок поднялся. Когда вышла из лазарета, к ней подошло человек десять «мужичек», сказали, что сами поберегут ее.

— А-а! — безнадежно отмахнулась.

Потом узнала, что даже и здесь справедливость есть.

Перешли к ней две каменщицы из другой бригады. В конторе с них за харчи вычли и в старой бригаде, и в Надькиной. Надька пошла с ними в контору, разобраться хотели, но в конторе с ними даже и разговаривать не стали. Начальнику сказала, встретив его на участке:

— А мои бабы за двоих едят.

— Как это?

Рассказала.

— Идем в контору.

В конторе он сам проверил ведомости — с каменщиц по тридцать два рубля было удержано незаконно. Ух, как он на конторских!

— Что мы вас тут держим, за красивые глаза? Платим вам двойную зарплату за что?

«Работяга. На нашего брата рабочего похож, — думала она, наблюдая за начальником колонии, — самый что ни на есть работяга».

По ночам особенно ярко стояла одна картина.

«Бегун» пришел из Оссоры, уткнулся носом в берег на ночевку. Ребята, было воскресенье, всей ватагой направились к дяде Саше. Валентин шел позади всех и подмигнул, увидев ее в окне.

— Осман, собирайся, — сказала она, придя домой.

— И-эх! — И он полез, кряхтя, под кровать за чемоданом, где лежали чистые сорочки. Он был усталый — целый день на тракторе силосную яму трамбовал, да еще спина: радикулит — болезнь, которая не обошла ни одного рыбака.

Ему бы погреться на горчичном пару, отлежаться, отдохнуть после работы. Он морщился, доставая чемодан. Она у зеркала подводила брови, видела все. Но не поднялась рука даже помочь ему, хоть червячок стыда шевелился внутри: ну и пусть, оправдала она себя, я-то при чем? Пусть разводится. И трепетала в предчувствии, как прижмется к «вулканической» Валькиной груди.

А теперь вот у самой ныла до ломоты спина, кладешь-то почти все время в наклон. А запястья — особенно левой руки, той, что подает кирпичи, — так болели, особенно по утрам, перед работой, будто ржавые гвозди сидели в них. Никакие шерстяные ниточки не помогали.

Освободили досрочно, начальник колонии сдержал слово. С бригадой простилась по-человечески: когда получила расчет и была уже за зоной, зашла в магазин, на семьдесят восемь рублей купила чаю, колбасы. Все это нелегально, разумеется, со знакомой шофершей передала в зону — пусть бабоньки вспомнят добрым словом.

И вот она подошла к своему двору…

Вечер уже наступил. На улицах никого, шел мокрый, липкий, весенний снежок. Тишина и благодать над Дранкой. Окно в доме светилось: пришел с работы. Остановилась у калитки.

Это была уже не та Надька. Нет, она не постарела — говорят, «в сорок пять баба ягодка опять», а ей еще и сорока не было, — а, может, наоборот: спокойная, задумчивая стала, достоинство появилось. И куда делись все вихляния и хиханьки, взвизгивания и дурашливость! Впрочем, в глубине души, на самом дне ее лежало, конечно, нерастраченное за эти годы…

Глава XXIV

И как узнали, что в каптерку кое-что принесут? Не успел, наверно, гонец добежать до дома деда Чомбы — сейчас вся монополия находилась у бабы Поли, потому как спуск флота — страдная пора и в магазине был сухой закон, — как в боцманскую повалила публика.

Громыхая брезентовой робой, ввалились почти в полном составе сварщики, стеклись маляры, плотники, Мишка во главе своего «комплекса» пришел. Пришел и Страх со своими. Одет по-парадному: в мичманке, болоньевом реглане, из-за голенища сапога торчит папка с документами, в контору, видно, собрался.

Ежась, влетел Гуталин. В засаленной до блеска с короткими рукавами и без единой пуговицы — проволочкой стянуто — телогрейке, посиневший весь.

Сняли Гуталина с флота, на берегу теперь уродуется, переносной движок обслуживает — самая нудная и неблагодарная работа: движок старый, постоянно глохнет, стоит под открытым небом. Гуталин то и дело прыгает вокруг него с ветошкой да ключами, слушая брань сварщиков в свой адрес. А погорел он, можно сказать, глупо, из-за своего не в меру длинного языка — хотел сострить, да не получилось.

Недели две назад организовали они «коверкот» на «Спутнике», пойла у бабы Поли достали по «тарифной» цене, разумеется. В рабочее время — у Страха свой распорядок или, точнее, никакого распорядка. Об этом пронюхала Торпеда, она теперь по распоряжению Геннадия Семеновича состояла на очень важной должности: брала на карандаш всех прогульщиков, кто бездельничал, опаздывал на работу, пьяных — само собой.

И вот он влетает, Геннадий, на «Спутник». Злой-презлой. Только в рубку, а из рубки навстречу Гуталин поднимается со стахановской сковородой, на которой окурки, обглоданные кости и всякий мусор.

— Что это?

— А это, Геннадий Семенович, — на полном серьезе отвечает Гуталин, — бичам на второе несу.

— Я серьезно спрашиваю.

— А я серьезно и отвечаю. Бичам на закуску.

— Ты еще издеваешься надо мной?!

Леха на камбуз, Геннадий за ним. Выскочили на палубу — Геннадий на камбузе кочергу прихватил — и носятся вокруг мачты друг за другом: один замахивается кочергой, а другой защищается сковородкой.