Избранное

А произошло вот что. Дня три назад на вечеринке у Османа Магомедовича произошло такое, что всю ночь после этого он пробродил сам не знает где, потом еще два дня как в кошмарном сне, а вот сегодня, сам не знает как, попал на собрание.

На гулянке, естественно, пели песни, танцевали. Был дядя Саша со своею гармонью, смешил всех заковыристыми частушками. Были и незнакомые ребята, командированные. Особенно выделялся художник, что Дворец приехал оформлять: высокий, с длинной гривой, в очках, одетый очень здорово — пиджак без плечиков, навроде рубахи, галстук, завязанный кушаком, коричневые ворсистые с обрубленными носами ботинки. Он почти весь вечер отплясывал с Мурашовой. А она будто расцвела, еще красивее стала. Вся так и дышала, щечки зарумянились, глаза блестели. Откинула красиво убранную голову, прикрыла глаза и кружилась, кружилась с художником… «Нашла стихия на бабу, — подумал Ванька, любуясь женою, — дает прикурить».

Ванька танцевать что-то не очень стремился, они с Володькой разговаривали, Володька грустил. К концу вечеринки он загрустил всерьез — они разводились с Клавдией, и он тяжело переносил это жизненное изменение. Все эти дни хоть и грустный ходил по колхозу, но вроде держал марку, а тут…

— Что такое, никак не пойму, Ваня, — тихо говорил он. — Ну не везет мне в жизни с женщинами, второй раз горю… Дети где-то на стороне, безотцовщина. Опять одиночество, скоро старость. Хорошо, что здесь детей не остается.

— Да не пара она тебе, — успокаивал его Ванька, — понимаешь, она ведь совсем другой человек. Финтифлюшка… только что красивая, а так… Тьфу!

— Все так, все так, — мрачновато соглашался он. — Но тут… в этих делах законов ведь нету.

— Не расстраивайся. Переживем. Куда мы денемся?

— Ну, в первый раз — ладно, сам негодяем оказался, — продолжал Володька. — Ну а тут? Чего не хватало? Эх! Выпьем, что ли, Ваня…

— Не надо. Никогда не пил и сегодня не пей, еще хуже будет.

— Сегодня, Ваня, можно. С холода да с горя… Ты стихи любишь?

— Да читал кое-когда. Забыл уже…

— Напрасно. — Володька положил Ваньке руку на плечо и продолжал:

Выпьем, что ли, Ваня,
с холода да с горя,
говорят, что пьяным
по колено море.
Стар теперь я, Ваня,
борода седая.
А судьба все та же,
злая да лихая.

— Хватит бормотать, — прервал его Ванька. — Ну зачем ты терзаешь душу? И больше не пей.

В общем, пришлось его на улицу выводить. На морозе он побродил чуть, успокоился. Собрались закурить, спичек не оказалось.

— Сейчас принесу, — сказал Ванька и вошел в дом.

Только открыл дверь в коридор — художник целует Мурашовой руки. Одну, другую. Она откинулась к стенке, прикрыла глаза, теребит художнику длинную гриву. Ванька так и одеревенел. А художник грудь уже целует, до шеи добрался, обнимать начал… Она, целуя его в висок, повернулась чуть и увидела Ваньку — вскрикнула и бежать. Художник тоже увидел Ваньку, открыл коробочку и хлопает глазами. Затем прислонился к стене, к тому месту, где она стояла, снял очки. Потом опять надел их, испуганно смотрел на Ваньку. — Ванька стоял перед ним. Поправил очки — это вывело Ваньку из оцепенения.

— А ну! Скидавай очки.

— Гм… вот… я, собственно, ничего не имею… вот… обстановка…

— Скидавай! — рявкнул Ванька, очки так и смахнулись с художникова лица. Он близоруко, жалко, подрагивающе смотрел на Ваньку. — У нее же трое детей! — И Ванька поднял руку — у художника лицо скривилось, губы запрыгали, а пятиться некуда. Но особенно беспомощно задрожали губы, когда он увидел Ванькину ладонь, то место, где она до желтизны отшлифована рукояткой топора и твердая, как сама рукоятка. «А ведь зубы хряснут», — подумал Ванька, простонал и опустил руку в карман.

Повернулся и побрел в комнату…

Мурашова лежала на Надькиной кровати, уткнувшись в подушку, хлюпала.

Ванька постоял-постоял перед нею и пошел одеваться. Возле вешалки она обогнала его, схватила доху, накинула платок и, всхлипывая, кинулась в дверь. К дому лезла по сугробам впереди него, когда он вошел в дом, дверь спальни закрыта, оттуда доносились всхлипы.

Он посидел-посидел на диване… Достал бутылку спирта. Налил стакан… пить не стал.

Все сидел. «Даже на спящих детишек посмотреть не хочется…»

Потом пошел бродить. Ходил по морскому берегу, смотрел, как громыхают под луной вздымаемые барами жернова торосов. Был в тундре, забрел даже на кладбище, посидел на Лехиной могилке. «Эх, Леха, Леха… загуталиним».

Опять возвратился на морской берег, пристроился на льдистом валуне, завернулся в шубу и смотрел на туманную полосу горизонта.

…Тускло поблескивали торосы. В ушах звучала мелодия, что Володька у Магомедыча весь вечер ставил. Так и жег душу голос из радиолы.

Ой вы, братцы мои,
Вы-и, товарищи,
Сослужите вы мне-е-э…
Слу-у-жбу верну-у-ю-у…