Избранное

Все было как во сне. Боли она не чувствовала. Где она — не понимала. Но потом узнала: четвертый класс. С портрета над шкафчиком с учебными пособиями смотрел на нее бородатый лик с непрощающими глазами — Михай Храбрый. И она подумала о его матери, монахине Теофане, умершей в монастыре Козии. Заломило в затылке, в висках или в позвоночнике, и она вдруг сомлела, повалилась на парту. На первую, где сидели обычно отличники. «Наверно, так бьет электрическим током, человек обугливается, не успев понять, куда его ударило, про это рассказывала на уроке учительница физики. Но не все ли равно, куда ударило?» Вечерело. Пустые парты — как игрушечные. Покрытые пылью. Их давно не протирали. Лицо Михая Храброго на портрете потемнело, глаза погрустнели и стали казаться бесцветными, а борода приклеенной. Она, Анастасия, помнила фотографию его черепа. Странно, что у правителя, у преславного воеводы Михая, такой обыкновенный череп. Так ей казалось. Поначалу. Издали. Стоило подойти поближе (снимок черепа Михая Храброго, прикрепленный кнопками к классной доске, она видела на уроке истории) — и грозный воевода исчезал, как в тумане, исчезал легендарный герой, проявлялась одна старая надпись. Непонятные письмена. Главным ей почему-то казалось разобрать вязь букв, а это было непросто: алфавиты меняются. Разгадать старинные слова на черепе Михая Храброго. Плохих отметок по истории она больше никогда не получала. И перед глазами у нее еще долго стоял череп воеводы. И короткая старинная надпись. Анастасия не выносила пыли, и ей стало противно, когда она взглянула на белесые пыльные парты. Пыль оседала мягко, бесшумно. Пыль и мышей Анастасия ненавидела. Она сидела за первой партой. Школа была старая, и в ней наверняка водились мыши. Попискивали по ночам. Она боялась мышиного визга. Болеть у нее ничего не болело, но была сильная слабость, и она опять прилегла на парту. Спать не хотелось. На первые парты она всегда подсаживала к отличникам двоечников. За окнами школы желтое солнце клонилось к закату, угасая. Стадо овец, лениво сгрудясь, брело по деревне. Глаза у Анастасии слипались. Тучи, сухие, недождевые, нависли над домами, зигзагами сверкала молния. Дверь школы была заперта. В высоком, бездонном небе летал, кружился черной точкой жаворонок. Или ей чудилось? Очнулась Анастасия на полу — лежала лицом кверху. За дверью кто-то плакал, молился: «Отче наш, сущий на небесах, да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный дай нам на сей день… и не введи нас в искушение…» Одного Анастасия не понимала: «Почему Костайке сразу этого не сделал?» Возле кафедры, разорванный надвое, валялся лист подсолнуха. Пискнула мышь. Анастасия встала на кафедру. Лицо Михая Храброго желтело. Было тихо, как в пустыне. Только под дверью чей-то голос шептал: «Отче наш…» Анастасию охватила глухая тоска. «Катарина давно обратилась в гордое дерево с серебряными ветками, с серебряными цветами. Не ходить, не мять ей травы-муравы, не срывать васильков бирюзы». Анастасия закрыла глаза, ждала. На малом клиросе запел мужской хор в их сельской церквушке. Хор умолк. И на клирос взошел священник: земной владыка стал молебен служить владыке небесному. «Свой свояка видит издалека». И разверзся перед ней, перед Анастасией, край пресветлый, край благостный, где текла молочная река с мамалыжными берегами, и на правом берегу ее деревянный сруб стоял, и у того сруба колодезного женщины сидели, и среди них Катарина, а на левом ее берегу — колодец со сладкой родниковой водой, а вокруг него табуреты расставлены, и на тех табуретах, как на иконе нарисованные, усопшие дорогие соседи, милые зятья и золовки, любимые отцы и матери отдыхали, такие, как с земли в землю ушли: с душой просветленной, обмытые, чисто обряженные, шерстяными поясами подпоясанные, в кэчулах[5], платках праздничных, в рубахах, цветным шелком расшитых, в своих, не иноземного кроя, платьях, мундиров военных не видать, пришлых мыслей не сыскать; из края земного в край потусветный переселились они с коровами и козами, с кошками и собаками, рыжими и белыми, с плугом, с санями. Вокруг пресвятой богородицы сидели летним громом убиенные, утопленники, руки на себя не наложившие, с грехами отпущенными, то были ее, заступницы, мертвые. В воротах рая Золотой Подсолнух стоял, лепестками на солнце сверкал, цветы судил. Астры и гиацинты, розы и лилии, герань и гвоздики, кустарник розмарин, черешни цветки, овес и пшеницу, печеночницу-траву и заразиху-метлу — все цветы земли до единого, ибо что произрастает, то и расцветает. А Золотой Подсолнух их судом судил да все спрашивал: «Цветики-лютики, души людские, вишни-тюльпаны-дурманы, где запахи ваши? Где вы их расточали, порастеряли?» — «Росой нас прибило, инеем-холодом застудило, морозом повыморозило, стыдобушкой иссушило, стыдное время не прошло, не минуло». — «Бодритесь, не дремлите, мужайтесь, не тужите, — говорил-приговаривал Подсолнух-златоцвет, — часа своего ждите. Вы семя семян, вы жизнью живущие, вяжете дни ушедшие с днями грядущими. Цвет, что завязи не вяжет, плодов не плодит, знать не узнает, каким то бывает, что грядет, настигает». — «А мы кто? А мы что? — томился, сетовал цветок-девица. — Мы без роду, без племени, без имени, без прозвания, к земле приручены, летать не обучены, рассуди сам, Подсолнух-батюшка, и орел крылатый посмешищем станет, коли перья ему повыщипать, пух повыдергать, стужей и орла-птицу тогда застудит, морозом заморозит, а нам каково?» — «Не плачь, сестрица, жизнь без славы — что день без солнца: обездоленная. Крепитесь, цветы, ибо час ваш неведом». — «Какой час, какой час?» — «Больно любишь ты, девка, все обмозговывать, — услышала Анастасия голос Костайке, — а песок взвешивать, песчинки считать — все одно что сук под собой рубить или, к примеру, тротилу себе под хвост подкладывать, а без него-то ведь оно как-то сподручнее», — хохотнул он. Смех его был ей противен, и она открыла глаза. Но Костайке нигде не было видно, а ей так хотелось, чтобы он был. Чтобы Катарина — серебряное дерево — убаюкала ее, укрыла ветвями, а на тех ветках петухи бы непевчие сидели, трижды прокукарекали, и Костайке окаменел бы до колен, по пояс и в камень-гору оборотился. Но Костайке не приходил. И только Эмиль молился удрученно: «Отче наш… Отче наш»… Всхлипывал, икал. Анастасия притворялась, будто не слышит его.