Избранное

— Вот поэтому и совершается столько преступлений: каждый прячется за чужой спиной. Говорит, что выполняет приказ, он солдат…

— Не понимаю, почему ты так серьезен… Ты чем-то расстроен?

Если арестуют его, то вслед за ним арестуют и солдат. И Ристю. Их могут и расстрелять. В этой глуши никто их не знает, никто не может прийти им на помощь. Возможно, Курт не такой уж безучастный, каким он его считал…

— Тебя кто-нибудь расстроил, Тони?

— Нет… Я кое о чем думаю.

— У каждого свой пунктик, — сказал Курт.

— Нельзя жить изолированно от происходящих событий.

— Давай лучше поговорим о девушках, это приятнее…

— Карол, что-нибудь случилось?

— А что могло случиться?

Большего требовать от Курта нельзя. Он ничего не скажет. Русские недалеко. Не спрашивать же его прямо: «Ты меня арестуешь?» Существует некое чувство собственного достоинства, не позволяющее впадать в мелодраматический тон. Раз он не говорит, значит, не хочет. А быть может, действительно ничего не случилось. Но когда-нибудь все равно должно случиться.

— Ты говорил, что закончишь мой портрет, — сказал Курт.

— Не могу, у меня нет того, что нужно…

В действительности Тони не знал, к какой категории отнести Курта. Он классифицировал людей, точно растения. А в портретах его интересовал не только внешний, но и внутренний облик — он хотел писать синтез.

— Я видел, что у тебя достаточно красок…

— Не очень, почти совсем нет… Мне еще надо многому научиться.

— Подаешь мне пример скромности? Для этого сейчас слишком жарко…

— Я должен обрести свои собственные краски, — продолжал Тони. — А я покамест пишу красками из тюбиков.

— Хочешь найти свой собственный язык? Тебе не кажется, что ты честолюбив?

Тони не ответил. Отвечать было бесполезно. Курт не хотел понять, что каждому человеку для того, чтобы что-то создать, необходимо прежде всего найти самого себя. У него, у Тони, еще совсем не было ощущения, что он полностью сам себе хозяин. И не только в искусстве. Он еще сам не знал точно, чего хочет. Он только чувствовал, что пользуется чужими красками, и это чувство не покидало его и тогда, когда он писал пейзажи, и здесь, где он командовал группой солдат. Приказания, отдаваемые другими, были ему чужды, между ним и ими не существовало даже самой слабой связи. Словно он пользовался ярким зеленым цветом, который, в сущности, его раздражал. И разве обрести самого себя — это только честолюбие, а не что-то большее — скажем, долг?

— Художники всегда хотят стать знаменитыми. Каждый считает себя гениальным. Это — болезнь молодости… Ты тоже стремишься остаться в памяти людей, не правда ли? Оставить след… Ты не думаешь, что это ребячество — в двадцатом веке мечтать, точно в эпоху романтиков?

— Поговорим лучше о девушках, — сказал Тони.

Рассуждения Курта показались ему на редкость тупыми. Так паясничает завзятый двоечник, рассуждая о переэкзаменовке.

Однако Тони знал, что Курт говорит неискренне. Он скользил поверх всего, точно съезжая на санках с вершины горы. Молниеносно скользя, он не способен даже увидеть то, что могло бы его заинтересовать. Скольжение дает ему силы только мчаться дальше. Ведь самое важное здесь — опьянение быстротой. «И я рассуждаю по-детски», — подумал Тони. Аналогия с санками принадлежала ему. Давно, в Девеселе, когда он слетал на санках с мельничного холма, ему казалось, будто он ничего не видит. Его пробирал лишь приятный холодок от встречного ветра. Этот холодок и составлял самое главное. Он придавал всю прелесть катанию на санках. А теперь он судит Курта, пользуясь собственными воспоминаниями. Так очень легко ошибиться.

— Подожди меня, — сказал Курт и вошел к майору.

7

Ристя шел к колодцу за водой. Он нес в руках два ведра и пел.

— Чего вы тут ждете? — на обратном пути спросил он у Тони.

— Должен выйти Курт…

Тони не мог сказать ему, о чем он думает. Он испытывал чувство, похожее на страх. Что, если майор прикажет ему арестовать солдат? И Ристю, разумеется.

— Хорошо поешь, — сказал он.

— Я хотел стать попом, чтоб было где петь… В церкви пение красиво звучит…

У него все было красиво.

— Не вышло из меня попа… В церкви меня смех разбирает. Всегда что-нибудь да рассмешит. Вот когда поп поет: «Господи, помилуй, господи, помилуй…» — Он гнусаво запел, быть может имитируя священника из своего села.

— Ну, а я пою про себя: «Поп рыбу ловит, господи, помилуй, поп рыбу ловит…»

Почему он молчит? Почему не сознается Ристе, о чем он думает? Почему не подскажет ему, чтобы тот убежал? Почему не убежит и сам? Почему не соберет всех своих солдат? Он слушал пение Ристи, и ему хотелось смеяться. И в то же время брала досада, что чувствовал себя бессильным, трусливым.

— Помрешь со скуки, потому как поп… Подумайте только: каждое воскресенье тяни: «Господи, помилуй…» И всю жизнь так, на свадьбах, над покойниками размахивай кадилом и тяни ту же песню. Попы — они как солдаты, только одно и знают и только это и делают. Ну и скука же… А тебе нравится? — Ристя внезапно перешел на «ты».

— Что мне должно нравиться?

— Вот так, быть попом…