Избранное

Ристя хотел сказать не это. Но Тони сам виноват, он задал нелепый вопрос. «Что мне должно правиться?» Он сам прервал нить беседы. И упустил удобный случай предупредить Ристю.

— Мне не понравилось бы быть попом, — сказал Тони, помолчав.

— Если бы я стал попом, то избавился бы от военной службы… Не был бы теперь здесь… Бог знает, кто по мне будет поминки справлять…

Вот опять подходящий момент открыться Ристе. Но если предчувствие обманывает его, если румыны не повернули оружия? Что делать тогда? Куда идти? Пусть Ристя бежит — но куда? Ответа не было. Страна походила на загон для скота — не вырвешься. А может быть, немецкий майор вовсе и не намеревался его арестовать. В сущности, у него не было на это никаких оснований. Возможно, ничего важного и не произошло. Все было просто его предположением, ему так только казалось. Зачем же ставить вне закона людей, находившихся под его командой, зачем подвергать их жизнь опасности? Но разве для них безразлично то, что происходит? Может ли это быть для них безразлично?

— Ты меня слушаешь?

— Слушаю, — солгал он. Он не слышал ни единого слова из того, что рассказывал Ристя. Словно они находились не рядом, а на разных, отдаленных друг от друга берегах реки.

— Смотри, как расползаются облака… Словно тают… Белые-белые, большие… Становятся тоньше, погляди на них… Вытягиваются, рвутся… И вот их уже нет, словно утонули в небе… Когда я был мальчишкой, я говорил, что тучи — это лодки. Вот дурень-то! И что небо — это глубокая вода. Смотри, уже проясняется… Помаленьку, помаленьку… Жарко очень, время молотить… Тебе пить не хочется?

— Нет.

В действительности ему хотелось, но он почти машинально отказался. «Почему?» — спросил он сам себя. Словно он говорил с кем-то чужим, и этот сидевший внутри него чужой был его враг. Он не мог избавиться от этого чужого, который отдалял его от всего желанного. Он отказался от воды для того, чтобы не быть связанным с Ристей? Безусловно. Для того, чтобы не остаться обязанным ему. Для того, чтобы позднее его собственные действия не показались ему преступными, ибо он предчувствовал, что ему придется арестовать Ристю. Ристю подозревали в сношениях с коммунистами.

— Люди ничего не замечают, пока небо не потемнеет, — сказал Ристя. — Тогда загремит, засверкает, тучи сгущаются, бегут как сумасшедшие… Ты рисовал дождевые тучи?

— Пытался, но у меня не получилось… Ристя, ты не рассказал мне до конца про оборотня. — Тони хотелось переменить тему разговора. Курт задерживался — значит, у майора есть, что ему сказать.

— Рассказал, — ответил Ристя. — А, я забыл сказать, что ночью, перед тем как откопали однорукого, тень бродила по селу и слышно было, как кружки наполнялись водой — это однорукому хотелось пить и он черпал воду из ведер кружками. И еще слышно было, как в доме падали стулья — оборотень спотыкался о них… А утром некоторые увидели, что вилы воткнуты в навоз, а ведь вечером оставили их у стены конюшни.

— А здесь ты боишься оборотня?

— Ты как будто уже меня спрашивал…

Ристя поднял ко рту ведро и начал жадно пить. Вода стекала по его подбородку, капала на китель. Потом Ристя ушел. Тони смотрел, как он медленно, уверенно ступает. У Тони так и не хватило храбрости сказать ему хоть слово. Он будто окаменел. В эту минуту он ненавидел себя. Казалось, он жил не своей, а чьей-то чужой жизнью. Никогда он не делал того, что желал. Не был в состоянии вырваться, стать самим собой. Жил ненастоящей жизнью. И не мог вырваться из нее. Не находил в себе силы. Он ходил с Куртом к женщинам, хотя ему не нравилось их общество. «Все пустое, все пустое», — думал он. Он глядел на дверь, из которой должен был выйти Курт, дверь оставалась неподвижной.

«Что мне здесь надо, — думал он, — почему я жду перед этой дверью? Почему?» Ему представлялось, что он ползет, точно червь. Он с досадой сплюнул. Ползет вслед за войной, сам того не желая. Но не в этом суть. Для того, чтобы чего-то достигнуть, надо желать. Картины не пишутся сами собой.

Все идет шиворот-навыворот. Он чувствовал себя ослабевшим, точно после приступа лихорадки. Посмотрел вслед Ристе: тот исчез. Тони сам себе казался калекой — у него нет рук, нет ног, нет слов. Он словно ствол без ветвей. Он не может помочь Ристе. Но он не может помочь и самому себе.

Он мысленно выругал весь свет, солнце, воду, землю. Тоже один из видов бессилия, это он сознавал. «Общество вырастило нас одряхлевшими, трусливыми», — сказал он сам себе. Он чувствовал, что ему не хватает высшего идеала. У него было одно стремление: писать. А сейчас он ждет перед чьей-то чужой дверью и не может писать. Это значит, что высший идеал в действительности другой.

Дверь распахнулась: Курт вышел такой же бесцветный, как и вошел.

— Шеф говорит, надо тебе заняться этим оборотнем. Положить конец слухам. Ты должен заставить их убедиться, что его не существует. Узнать причину, что ли… Справишься, ты человек неглупый… Шеф сказал: нельзя же, чтоб мы стали посмешищем для всей округи. Ты видел, эти девки тоже смеются над нами.