Избранное

— И село займется, — заговорил Кэмуй, — вот так же, с неба, как лес занялся… Ежели люди ничего не делают! Бог требует души чистого человека… И тогда дождь польет, тихий, на целые недели, пробьется трава, наполнятся водой пруды и канавы, скот напьется и у него силы прибавится… Щедрый дождь пойдет, золотой, дни и ночи, неделями будут лить дожди, чтоб земля насытилась…

И Кэмуй перекрестился. Зорина слушала и глядела на него. Это был уже не тот Ангелаке, который, говоря с людьми, повышал голос. Теперь он говорил кротко, покаянно. Он обращался к женщинам, зная, что они большая сила на селе, что они могут заставить людей ради дождя убить того человека… И Ангелаке, каждый раз упоминая о том человеке, посматривал на Пэуникэ.

— Глядите, — продолжал он, — как надрывается Пэуникэ, бедняга, точно владеет бог весть каким богатством… А у него только и есть что собственная шкура да имя. Ничего, кроме имени, да ведь имя легко человеку нести, оно сидит на нем, его и не чувствуешь. Ни имущества у него нет, никакого бремени на плечах, ни земли, ради которой он сейчас впрягся, но уж такой он, душа у него большая… Смотрите, как он обливается потом, как сердце у него горит, точно у перелетной птицы, которую жажда мучит… Горит у него сердце, но он не отступает, все дальше идет, потому как, ежели он отступит, все люди уйдут с борозды и огонь спалит село… Да он не сдается, в нем словно тысяча душ, потому что таков хороший человек, у него душа есть… Ох, дал бы господь дождя, чтоб не подохли мы, как мыши, которые горят и под землей и на земле… Я-то, грешник, выпиваю, случается, и ругаюсь с людьми, грешник, да, — заключил Кэмуй и стал креститься, озираясь вокруг.

Лес горел и в эту ночь, и в следующие. Собаки тихо выли на луну и на пламя. Луну окаймлял блеклый, красновато-желтый круг, линялый, жалкий, — знамение великой засухи! Лес горел в вышине, и было светло как днем, хоть выбирай из земли горох или мак. Яркий свет заливал село, стелился низко и широко, словно и небо пылало. Казалось, что теперь и в небе пожар и в любую минуту огонь может обрушиться на весь белый свет. Поэтому люди не спали, а сидели у ворот. Еще сильнее пахло горелой смолой, и все выглядело очень красиво. Это-то и пугало людей. А женщины разносили повсюду слова Кэмуя: для того чтоб пошел частый, хороший дождь, надо, чтоб умер человек, которого все будут оплакивать, человек большой души.

— Красиво горит, точно в пасхальную ночь, — сказал Кэмуй.

— Горит, черт возьми. — Фирайке сплюнул. — Горят наши дрова на зиму, горит наше зимнее тепло. Большой убыток, большой…

— Убыток, оно конечно, убыток, а горит красиво, — настаивал Кэмуй.

Фирайке тоже смотрел на огонь, но ему было не до красоты. Эту красоту он ненавидел.

— Если помрет добрый человек, то пойдет дождь…

И по всей земле пахло ладаном, точно вокруг покойника.

17

Лица у них были загорелые, потрескавшиеся, похожие на только что вынутые из печи горшки; изборожденные морщинами, щеки казались сделанными из обожженной глины, все в полосках, как на кувшинах с рисунком. Все сидели и ждали, не произнося ни слова. Зря по селу плясали цыганки, только воду на них извели. Ни облачка не показалось на небе. Поп служил в церкви молебен, просил по всем правилам дождя у бога, но дождя не было. Видно, господь не очень-то считался с попом.

Бабка Севастица позвала всех к себе во двор. Усадила на дрова, под шелковицей, и велела подождать. Люди глядели на неподвижные, оголенные, без единой ягодки ветки и глотали слюни. Бабка явилась с подолом, полным тыквенных сосудов, глиняных кружек, горшочков и стаканов, которые она выпросила через забор у соседей. Она расставила все это на земле и пошла за ведром воды.

— Принесу вам выпить! — объявила она удивленно глядевшим на нее людям.

Дети тоже взяли в руки какие-то чашки из тыквы. Бабка вернулась с полным ведром и уселась в центре круга, образованного съежившимися на земле людьми.

— Пейте! — сказала она и, подавая пример, первая окунула в ведро стакан, наполнила его и ждала.

Все сделали то же, и бабка чокнулась с ними:

— Желаю счастья!

— Большого счастья! — ответил Окешел, чокаясь глиняной кружкой со стаканом Костайке.

Все начали пить. Сперва смочили губы и переглянулись. Молча сделали глоток, не отнимая от губ кружки и стаканы.

— Ох, да и хороша же! — закряхтел от удовольствия Ион Большой, первым проглотив все, что было в тыквенной чашке, и протягивая руку к ведру, чтоб опять ее наполнить.

Пэуникэ тоже выпил, чокнувшись с Лику и с бабкой. И спросил ее:

— Где покупала питье?

— Нашлось. Не одному же Кэмую все иметь!

— Ну его к… Кэмуя, — насупился Костайке, осушив второй стакан. — Уж и выпить без него нельзя!

— Эй, вы, не налегайте-ка на стаканы, — прикрикнул Окешел на детей, — хватит с вас, обопьетесь, дураки!

Оприкэ и Лику засмеялись и подмигнули друг другу. Бабка Севастица принесла еще одно полное ведро. Во двор, через распахнутые ворота, входили, словно на свадьбу, мужики и бабы.