Избранное

— Я по дороге встретил: на базар пешком тащится.

— Ах ты, чтоб ее, — смеется тетя Клава. — Витю-то куда девал?

— Там остался.

— Значит, надеется?

— Ага.

— Вот молодец, упорствует.

— Да, да, тетя Клава.

В комнате он распахивает окно, приносит ведро воды, моет пол, потом с тупой сосредоточенностью протирает шкаф, книги на полке. Когда убирается на столе, вдруг думает: «Интересно, он здесь писал или на почте? Наверное, все-таки на почте. Я бы здесь не смог». Егор удивляется, что так спокойно и холодно об этом рассуждает, и снова спрашивает сам себя: «Интересно, что он думал, когда писал? Видимо, давно уж собирался. Странно, что именно мне написал, зол, значит, на меня. Но вот сознался же, выходит, что кается». Тут Егор соображает: «Это я о Вите так думаю, о Вите, о Вите», — и, спрятав лицо в ладони, садится на кровать. Затем с силой зарывается в подушки, мечтая спрятать, утопить в них головную боль. И засыпает и спит до трех часов прямо в свитере, брюках, ботинках.

Просыпается взмокший, ослабший, с неприятно-невесомой головой, смотрит на часы и страшно стыдится: «Как я мог проваляться столько?»

У «Трех богатырей» безлюдно — в воскресенье предпочитают быть подальше за городом — только один вконец осоловевший парень дремлет на траве. Брезент над закусочной легонько похлопывает, но ветра не чувствуется, а внутри железной призмы банная духота, распаренная буфетчица не отходит от вентилятора, халат на боку расползся, и видно, что надет на голое тело. Егор берег две кружки теплого пива, ворох бутербродов и выходит на травку, устраивается рядом с дремлющим парнем. Тот таращит глаза, вставляет в них серо-черные кулаки, крутят с такой силой, что только чудом не слепнет, и, очухавшись, спрашивает:

— Пашку Горлова знаешь?

— Нет.

— А Юрку Сыромятникова?

— Нет.

— Хорошие ребята. Вместе со мной работают. Ты-то здешний? А-а… Вот я и думаю, где тебя видел. Из ОРУ, что ли? Нет? Тогда из УОСа, точно? — Парень улыбается с доверительной нежностью: уж никак вроде не должен ошибиться.

— Угадал.

— Ну-у, так своих всегда признаю. Знаешь Тольку Гусева? Знаешь?! Мы с ним по петухам живем, с самых палаток — вот так! Рубль займешь? Ну спасибо, друг.

Парень с легкостью вскакивает и исчезает в железном шатре. Оттуда он возвращается посвежевший, румяный, ласковый, в избытке чувств топчется перед Егором.

— Адресок-то мой запиши. Или свой давай. С получки забегу. Нет, я же не побирушник, я честно занесу. Ты не думай: ханыга, мол… Бывает же, правда? У тебя бывало, точно ведь?

— Да ладно… Не последний раз видимся.

— Во-во-во! Конечно, встретимся. О, да через Тольку Гусева и договоримся! Ну, спасибо, выручил ты меня.

Парень, болтая руками, медленно спускается с пригорка, несколько раз оборачивается, машет Егору и неожиданно тонко, весело орет:

Разлука, ты разлука,
Соперница моя,
Никто нас не разлучит,
Лишь мать сыра земля…

Егор морщится — так несообразны слова песни с этим частушечным покриком.

Он возвращается в общежитие, садится у окна, курит, все собираясь на улицу и еще куда-то, где шумно, где толчея, и там он будет тоже сам по себе, но все-таки не столь одиноким — собирается, собирается, а не встает, не уходит, погруженный в вязкую, бездумную созерцательность.

Он видит Веру, идущую из березняка с букетом саранок, тихую, усталую, в белой косынке, на которой нарисованы смешные желтые цыплята. Вера не знает, что он дома, поэтому и глаз не подымает на окна, идет точно в другом мире — маленькая, незнакомая, с исцарапанными о боярышник руками. Егор хочет выпрыгнуть из окна, спрятаться за акацией, напугать Веру какой-нибудь дурацкой выходкой («Скырлы, скырлы! На липовой ноге, на березовой клюке…»), рассмешить, целовать руки («Прости, прости. Я такая скотина!»), но он еще глубже отодвигается в комнату, понимая, что к Вере больше не подойти.

Наконец Егор выходит на улицу. Пытается сосредоточиться на одной мысли: «Он придет, я спрошу: «Почему ты так сделал?», продолжение ее почему-то ускользает, растекается неуловимыми ручьями. Егор мечется по городу — час, другой — в надежде представить и объяснить себе дальнейшее. Но бесполезно. Только-только он спросит: «Почему ты так сделал?», как мозг немедленно выставляет глухую серую завесу, и короткие, безвольные мысли теряются во мгле и неопределенности.

Снова общежитская комната, снова он шепчет: «Вот он придет, я спрошу…», снова заполненные черной пустотой минуты и часы.

Витя появляется около двенадцати. Лицо, подгоревшее на ветру, внимательный, спокойный взгляд в сторону Егора, из рюкзака выглядывает осока — значит, рыбку ловил. Как всегда, Витя подтянут, строг и холоден.

— А я тебя жду, жду, Витя…

— Вот я пришел.

— Ты объясни, Витя, как это случилось?

— Давай договоримся: ничего не случилось.

— Но ведь было же, Витя, было!

— Было, но это я в последний раз говорю. А вообще не было. И для тебя, и для меня лучше — пусть будет по-старому.

— Нет! Почему ты так сделал?

— Пошутил. Устраивает?

— Но я должен, должен понять!