Избранное

Недели через три в деревенском клубе случилась драка. Неизвестно, кто ее затеял — студенты или «теушники», ребята из технического училища, — но драка вышла отчаянная, с обильными синяками, вспухшими носами, сопровождаемая истошным девчоночьим визгом. По каким-то непонятным соображениям «теушники» решили, что им досталось больше, и на другой день их дозоры несколько раз появлялись на студенческом поле.

К вечеру пошел дождь, преждевременно стемнело, уже собирались на ужин, как поступило сообщение: барак окружен, «теушников» видимо-невидимо, в руках у многих дубинки. Кто-то печально вздохнул: «Бинты-то хоть у нас есть?», кто-то выковыривал из печки кирпичи, девчонки испуганно-восхищенно ойкали, а потом предложили: «Ребята, мы вроде бы в столовую, нас не тронут. А сами — в правление, пусть спасают».

— Ни в коем случае, — сказал Витя, поджарый, гибкий, презрительно-надменный, и, не объясняясь, не захватив с собой ни кирпича, ни полена, выскочил на крыльцо. Егор, молча охнув, полегчав от страха и самоотверженности, — за ним.

Он и сейчас помнит, как это было здорово: сеет дождь; холод, ветер, темнота; они идут на огоньки папирос — ближе, ближе, вот уже облучаются угрюмой злостью, и Витя тихо-тихо спрашивает:

— Простите, вы нас дожидаетесь? Мы готовы.

— А где остальные?

— Сейчас подойдут. Ребята, есть предложение: подождать до утра. Ничего же не видно.

— Фонари засветим, — засмеялись «теушники».

Витя развел руками:

— Только и остается, — и снова тихо-тихо сказал: — А может, повременим, ребята?

— А чего ваши девчонки с нами не танцуют?

— В столовую всегда первые лезете!

— Ну и что, что студенты!

— Вчера кто нарвался? Подумаешь, на ногу наступили.

Подошли девчонки, парни, началось бестолковое, на крике, разбирательство: кто кого, за что, какие обиды, — и Егор понял: драка не повторится и спасибо надо говорить Вите, находчивому, спокойному, вежливому, личному другу Егора Четверикова.

Лихорадочно роясь в воспоминаниях, перевернув их вверх дном, Егор не может разыскать сколько-нибудь значительное происшествие, участие в котором позволило бы по-иному взглянуть на Витю, напротив: чем дальше ворошит он прошедшее, тем туманнее и бесформеннее оно и представляется уже в виде утомительно-безоблачного дня, в течение которого только и заботы, что походить на Витю. Утром зарядка («Витя же делает»), обязательно погладить брюки («Витя же каждый день гладит»), в трамвае зазубрить десяток английских слов (опять же по совету Вити), в столовой вместе, в читалке вместе, на рыбалку вместе («Витя приучил») — не жизнь, а сплошное умиление: у меня — вот такой товарищ! Да и сам я тоже — вот такой!

«Отчего же с ним был очень хорош Сургунов? Такая свинья — и хвалил Витю. Необъяснимо…» Встал перед глазами Сургунов, долговязый, сутулый мужчина, читавший у них физику. Узкий, сплюснутый в висках лоб, бескровные, толстые губы, причем к улыбке был способен только правый их конец, уползавший к уху, открывавший крупные золотые зубы, — вот весь Сургунов, если не считать похотливых глазок. Противный человек с гнусавым голосом. Сургунова не любил весь институт. Нелюбовь эта пошла от девчонок, чье внимание Сургунов правдами и неправдами хотел завоевать: темы докладов и сообщений на коллоквиумах раздавал самым красивым, их же оставлял после лекций и, пользуясь правом отечески настроенного преподавателя, расспрашивал о житье-бытье или просто ловил в коридоре, отводил в сторонку и говорил: «Люблю социологические экспромты. Видимо, вы с 39-го? Родители служащие? Любимое занятие?», сдабривая эти экспромты кривой золотой улыбкой.

Вдруг неумолимая мода переодела всех девчонок в брюки. Сургунов был ошеломлен: застывал у раздевалки, на лестницах, мечтательно, дымчато щурился, подолгу рассматривая преображенных студенток. Но в публичных высказываниях он гневно восставал против брюк: на собраниях, на лекциях трубил об утрате нравственных критериев, даже написал в многотиражку статью «Традиции и женская красота». А Алке Земцовой, звезде курса, сказал, принимая зачет:

— Уж от вас-то я не ожидал подобного легкомыслия. Хотя… признаюсь… — знаменитая улыбочка, — в этом наряде вы очаровательны, но подумайте о достоинстве, о гордости. Настоятельно советую.

Алка ответила:

— В платье мне еще труднее об этом думать.

Он отрывисто захохотал и с томной укоризной погрозил пальцем.

И вот этот-то тип прямо-таки отменно относился к Вите: всегда хвалил его ответы, предлагал аспирантуру, приглашал на разные научные конференции, зачеты ставил не спрашивая.

«Неужели он знал Витю лучше, чем я? Неужели почуял в нем что-то родственное?»

И опять Егор стыдит себя: «Чего тебе надо? Просто Витя здорово учился. Я гнусно делаю, гнусно. Не могу понять историю с письмом, а хочу во что бы то ни стало подкопаться. Фу! В институте же я не сравнивал. Сургунов Сургуновым, Витя Витей…»