Избранное

Еще вспомнилась в эту ночь девушка Галя, однажды зимой появившаяся в общежитии. Витя был на тренировке, Егор страдал над курсовым проектом и очень обрадовался стуку в дверь. Вошла девушка в серой заячьей шубке, в белом пуховом платке — из-за него-то и бросились сразу в глаза смугло-жаркие щеки, резкие, тонкие брови, темно-пунцовые маленькие губы с булавинками изморози на верхней. Вошла девушка несмело, и Егору показалось, что она чуть поморщилась, сожалительно-досадливо, словно ругая себя, что решилась, постучалась и уже поздно поворачивать.

— Витя ведь здесь живет?

— Да. Садитесь, пожалуйста.

— Нет, нет. А он скоро будет?

— Через час, не раньше.

— Ой, тогда я пойду.

— Может, подождете? Я за чаем сбегаю.

— Спасибо, пойду. Вы вместе живете? Вы Егор? А я Галя.

— Галя, так оставайтесь. Нет, правда?

— А он часто сердитый бывает?

— Так… странно… Трудно сказать.

— До свидания. Ему не говорите, что я была. А то он рассердится.

— Галя! Да не уходите вы, оставайтесь.

Она замерла у двери, медленно повернулась, не глядя на Егора, в смущенной забывчивости потирая варежкой щеку, тихо сказала:

— Знаете что… Вот вы ведь товарищ его… Почему он так мучает меня? Мучает и мучает, а я его люблю. Скажите, чтобы он не мучил, а больше ничего не говорите. До свидания.

Егор рассказал и добавил от себя:

— Она милая. Страшно стыдно ей было прийти сюда, говорить все это, но, видимо, терпение-то уже под завязку. Щеку все варежкой терла.

Витя хотел было отмолчаться, но ему не понравилось, что Егор жалеет Галю:

— Мой совет: никогда не лезь в такие дела. Что ты знаешь? Ничего. И не надо тебе знать. Вообще безобразие творится. Узаконили, понимаешь, право — в чужом белье рыться. И роются кому не лень.

Егор покраснел, губы поджал — обиделся. Витя заметил это, но извиняться или оправдываться не стал, лишь утром, на ходу, сказал:

— Я сам ничего не пойму. Устал даже. Не сердись, хорошо?

И Егор оттаял, расчувствовался: «железный» Витя тоже страдает, ему тоже бывает нелегко, и доверяет он эти страдания ему, Егору. И впоследствии, когда Витя снова бывал сух, резок и даже груб, Егор действительно не сердился больше, догадываясь о кутерьме, царящей в Витиной душе, жалея его, что тот не умеет выговориться, притушить боль откровением из-за своего дурного, гордого, жестокого характера, которому, в общем-то, можно только позавидовать.

А потом — распределение. Егор спросил:

— Махнем вместе?

— Конечно, — ответил Витя, в миллионный раз доказывая, что товариществу их длиться и длиться.

«Где, что я просмотрел?» — в миллионный раз спрашивает сегодняшний Егор. И не находит ответа.

«Черт, какие были ясные, круглые дни!»

* * *

Витя тоже не спит и вспоминает Володьку Помогаева, крупноплечего, насмешливого драчуна из школьных лет, с летческой планшеткой на боку, в бледно-черном фезеушном бушлате, с неистребимой заполошной хитростью в смородиновых глазах — все, все помнит Витя про Володьку, вот только голос забыл — поутих он, стерся в памяти вследствие давности этой истории.

Володька редко является из прошлого, потому что Витя с изобретательным старанием избегает встреч: думает о постороннем и незначительном, торопится заснуть, прячется за стену минувших лет, память угодливо отодвигает свидание на неопределенный день и час, а когда все-таки оно неизбежно, Витя бессильно машет рукой: «Но, Володька, пойми. Меня же заставили так сделать». И опять неуютно, противно, как в те дни, глухо и гулко пульсирует сердце, только тревожа боль, перегоняя ее с места на место, но не изгоняя совсем, он виноватится, кается, с каждым годом все искреннее и ожесточеннее, но странное дело, вспоминая, кто и что тогда сделал, сказал, не может вспомнить голосов — ни Володькиного, ни физичкиного, ни директорского, вместо них вспыхивают в мозгу безмолвные таблички со словами, как титры в кино, а слышит он лишь свой голос, забивающий все остальные, и прислушивается только к нему.

«Хотя… Мы квиты с тобой, Володька. Ты лихо проучил меня. Хорошо. Неважно, что я первый. Но за ложь ложью не платят. Напрасно ты так сделал, напрасно. Может, дальше я бы не так пошел. Нет, Володька, теперь я ни при чем, ты не крути кулаками. Брось. Я не виноват, я не хочу быть виноватым. Не смейся, мне наплевать, наплевать, наплевать! Я нисколько не хуже тебя, да, наверное, и других…»

Витя резко натягивает одеяло на голову, до зыбкой, черной радуги жмурит глаза, потому что Володька возник совсем рядом, вот он сидит на стуле — только руку протяни, ничуть не изменившийся, щербатый, заедалистый, с сухими острыми кулаками — тот самый Володька Помогаев из 8-го «Б», прижав локти, легонько пошевеливая плечами, втискивается в Витину жизнь, устраивается попрочнее, надолго-надолго, может быть, навсегда.