Избранное

И снова 8-й «Б», Володька Помогаев, съежившийся у доски, смятый бурным натиском Анны Савельевны и других учителей. Наверное, он много раз с надеждой смотрел на Витю, звал, просил из последних сил, удерживая слезы, чтобы они не мешали верить: вот сейчас Витя встанет и покажет им — Головешке, директору, Лиде, — как врать про Володьку Помогаева.

Но Витя не встал, а просидел все собрание, отвернувшись к окну, аккуратно сложив на парте дрожащие руки. Сильно ломило правый висок, видимо, из-за упорства Володькиного взгляда, но и ломоту Витя выдержал — не повернулся. Так и не посмотрел на Володьку напоследок, не проводил до порога и долго не видел потом.

Уже все путает Витя: кажется ему, что это тогда ему было гадко, боязно, пусто, что это тогда хотелось, истово проклянув себя, опять превратиться в честного, смелого паренька, совсем не знавшего Володьку Помогаева, а на самом деле так думает и чувствует теперешний Витя, опытный, рассудительный человек, напрочь не желающий судить себя и с какой-то яростной страстностью берегущий многолетнюю грязь, наросшую на душе.

Тогда он просто боялся выходить из школы, обмирая при мысли о Володькиных кулаках, но исключенным, видимо, не до драк, и Вите даже на синяки не повезло, как он понял впоследствии: разбита физиономия, зато совесть чиста.

Все было тихо, мирно и в тот день, и в другие, хлынули весенние каникулы, девочка Ира с загадочными глазами повелевала им, и перед ней он не мог выглядеть некрасиво — Витя сочинил героическую историю, в которой один воевал и с педсоветом, и с учкомом, и с представителем районо, но «ты знаешь, Ирочка, этим деятелям ничего не докажешь!». Впрочем, Ирочку результат сражения не интересовал, важно было знать, что с этим отважным, симпатичным мальчиком можно идти на край света, а если так далеко не собираться, то можно хотя бы весело провести каникулы, которые промчались вскоре по сияющим черным улицам куда-то в сторону лета.

Позже, в ученическом однообразии, Витя почти не вспоминал Володьку. Разве что в редкие, короткие паузы незначительных (но по тогдашнему умовосприятию — трагических) неудач: схватил двойку, дядя Андрей, кажется, видел с папиросой, девочка Ира чересчур внимательна к десятикласснику Ветлугину, с непонятной строгостью спрашивала в последний раз математичка, первый силач школы Рылов посмеивался над Витей при девочках, вроде бы шутя назвав слабаком. Вот в эти минуты и возникал в памяти Володька, вернее, не сам он, насмешливый, крепкий, остроглазый, а возникало гнетущее, еще смутное чувство отлученности от других ребят, школы, улицы, дома, как в день того собрания, когда видишь, что жалок, неприкаян, мал и грязен (это пока известно только самому себе), и боязно, что все так будут думать. Странный, расплывчатый страх-маскировщик заставляет лихорадочно исправлять двойку, заискивать под благородными предлогами перед дядей Андреем и девочкой Ирой, Восьмого марта с дурацко-умильной улыбкой лишний раз поздравить математичку, перехватив ее где-нибудь около учительской, а этого верзилу Рылова угощать «Северной Пальмирой», отказавшись от завтраков. Лишь бы казаться хорошим, добрым, свойским, вежливым. Лишь бы о тебе не думали плохо.

А в прочие нормально-беспечные дни он не вспоминал Володьку.

Таким Витя вышел из десятого класса и по дядиному совету решил поработать «на стаж» и дядей же был определен на машиностроительный завод учеником в механический цех.

Помнит Витя, как захлопнулись за ним громадные цеховые ворота, обдало ветреным теплом из калорифера, и он с опаской шагнул в гудящее, необъятное пространство, сверкающее зелено-масляными боками станков, пахнущее горячим металлом, упиравшееся где-то в вышине в сизую гущу переплетов, перекрытий, балок, дымно-радужных стекол. Пружинил под ногами пол, собранный из деревянных пробок-брусков, и справа и слева налетали непонятные зловещие звуки: визгливые всхлипы (кто-то заехал сверлом всухую), белое шипение (озвученная вспышка сварки), надсадный дребезг (кто-то плохо укрепил деталь), пронзительные, тонкие вскрики (затачивали резцы повышенной твердости); Витя вздрагивал, боясь уклониться от центра прохода, и думал, что никогда он здесь не освоится, вечно будут преследовать его эти враждебные звуки и все-то будет казаться большим, остроугольным, холодным, чужим.

Мастер подвел его к станку, над которым возвышалось тускло-серебристое зубчатое колесо, на зубья с трех сторон хлестали желтовато-целлофановые струи масла, вокруг станка было чисто подметено, и сам он, на удивление, работал бесшумно, вдумчиво, точно стеснялся досаждать суетным скрежетом и визгом.

Мастер сказал:

— Вот тут и укрепляйся. Станок этот называется зуборезным. Между прочим, уникальный. Чехословацкого производства. Для больших диаметров. Без спросу никуда не суйся — голову оторвет. Может, конечно, и руку и ногу. Не вздумай на карусели кататься — увижу, сразу выгоню. Ясно? Вот так и живи. — И он крикнул: — Эй, Соколов, Помогаев — кто там? Давай сюда.