Избранное

В понедельник, с утра, Егор решает: он возьмет три дня без содержания, будет бродить до одури, читать книги, пить газированную воду, посмотрит все картины в старом и новом городе, погрузится в этакое летаргическое безделье и рассеется, успокоится, пересилит боль, вытерпит.

Поэтому он сразу проходит в таммовский кабинет:

— Здравствуйте, Михал Семеныч. Я к вам с просьбой…

— Такое утро, а вы уже недовольны. — Тамм сидит без очков, в глазах плавает мечтательность; эта грубая, суровая действительность расплылась благодаря близорукости, и в ее нежной дымке встают пальмы Сухуми, море — близится счастливое отпускное одиночество.

— Почему недоволен? — спрашивает Егор.

— Запомните, дорогой Егор: если человек что-то просит, значит, он чем-то недоволен, — Тамм надевает очки, встает. — Хорошо, просите.

— Мне нужно три дня без содержания.

— У меня их нет.

— Но, Михал Семеныч. Очень нужно. По личному вопросу…

— Вы женитесь?

— Нет.

— Едете искать невесту?

— Да нет же. Это трудно объяснить, но мне очень нужно.

— Понимаю: переживания. А за кимильтейскую схему буду переживать я? Большое спасибо, молодой человек.

— Я вас очень прошу!

Тамм резко приседает, поддергивает на коленях штаны и лезет под стол, выныривает под носом Егора, запыхавшийся, красный.

— Куда же они пропали? Нигде не могу найти, молодой человек.

— Что найти? — удивляется Егор.

— Как видите, я искал эти три дня даже под столом. Нет, нет и нет. Может, хотите проверить? Прошу. — Тамм свешивает голову набок, щелкает каблуками, рукой приглашает Егора под стол.

— Да ладно, Михал Семеныч. Верю, — через силу улыбнувшись, Егор возвращается в отдел. Там угрюмая тишина понедельника, шелест чертежей, вздохи Ларочки Силантьевой: видимо, не терпится обмусолить «божественное, чудесное» воскресенье, но совесть и тишина не позволяют. Дима Усов, прикрывшись бровями, спрашивает:

— Дал?

— Нет.

— Я же говорил.

Егор открывает ящики, бесцельно ворошит бумаги. Витя к нему спиной, Вера тоже, работают, считают, чертят, стирают, снова чертят. «Что они думают, что они думают, черт возьми! Полно, полно прикидываться!»

Чего-то возится Куприянов, звякает ключами от стола, растерянно поглядывает на всех. Он в обычной косоворотке, нос по понедельникам кажется еще более длинным и унылым.

— Ребята, у кого ключи есть? — Куприянов снова дергает ящики, — мои что-то прокручиваются.

— У меня, — с готовностью предлагает Дима.

— Твои тоже крутятся.

— Беги в первый отдел, — советует Дима. — В столе, мол, сплошные тайны, а я попасть не могу. В чем дело!

— Брось ты, — Куприянов пыхтит, — вот ведь! Как сейфы в банке.

— А первого отдела не миновать, — деловито и бодро говорит Дима. — Придется пригласить на проверку. Сколько раз предупреждал: запирай стол как следует, внимательно, не бухгалтерские книги держишь.

В помощники навязывается Ларочка:

— Валюша, не расстраивайся. Сейчас что-нибудь придумаем. — Она, согнувшись, чуть ли не щупая глазами, исследует стол. — Ой, Валюша. Да он же на гвозди забит. Ты и не откроешь.

С удовольствием хохочет Дима, вволю потешившийся.

— Ну, уж это свинство, — бормочет Куприянов.

— Действительно, как нехорошо! — фыркает Ларочка. «Мне бы развеселиться, — думает Егор. — Счастливые люди».

Из кабинета выплывает задумчивый Тамм: планерка обещает быть элегической. Он поглаживает лысину, ласково щурится на сослуживцев, молчит, настраивая их на волну собственной минорной раздумчивости.

Поднимается Вера, осунувшаяся, измученная, по лицу неуловимо проскальзывают бледные тени. Егор замер, не дышит, только вовсю старается сердце.

— Михал Семеныч, пока вы не начали, — голос у Веры дрожит. — Ребята, Егор получил анонимное письмо обо мне. Я знаю, что написал его Витя. В субботу я ходила в экспертизу, но от частных лиц на проверку не берут. Нужно ваше согласие, и я отнесу письмо.

Грохот открытого наконец ящика, виновато кусает губу Куприянов, таращит глаза Дима, доставая папиросы, Ларочка громко шепчет: «Такие дружные, такие милые, ни за что не поверишь», бегает Тамм, вмиг разлохмативший остатки волос, маленький, толстый, взбудораженный Тамм.

— Верочка, дружочек, — прыгает он около Веры, — подумайте, что вы говорите. Наше бюро в какую-то экспертизу. Верочка, голубушка, вы не в себе, вы успокойтесь, но зачем крайности. Умоляю вас, дети, не ссорьтесь. Ах, боже, неужели надо портить собственную жизнь. Не понимаю.

Егор закрывает глаза и слышит Витин голос.

— Напрасно вы нервничаете, Михал Семеныч. Обвинение так серьезно, что я тоже настаиваю на экспертизе. Настаиваю, если даже у Смольковой бред, если даже, как мне думается, она лжет.

Витя вытаскивает из заднего кармана записную книжку и хлопает об стол.

— А это для сличения, — с прыгающими губами он уходит из комнаты.

Молчание, опущенные головы, расстроенный, убитый Тамм. Вера, морщась, берет Витину книжку и тоже уходит.

Егор курит, вспотевший, бледный. Дима спрашивает тихо:

— Что же это такое, а, Егор?

Но тот не слышит.

* * *