Избранное

«Но ведь у всех же так бывает, все же так живут? — думает Егор. — Ведь нет такого человека, который бы ни разу не соврал, не испугался. Конечно, нет. И каждому, наверное, однажды бывает плохо, как мне». Он опять видит себя в сосняке, где он заклинал: «Пусть все будет как у всех, пусть». Оказывается, сознание «я как все» не утешает, ему по-прежнему больно, дурно до пустого звона в затылке и совсем не нужно это буквоедство, это превращение в мелкого, занудливого старьевщика («Вот грешок, хе-хе, вот другой, хи-хи») — глупо, бесплодно.

И чувствует Егор с трепетом, с ознобом, что сейчас настигнет его, завертит какая-то беспощадная мысль. Вот она, вот — гремит, гремит, нет от нее спасения.

«Все дело в том, что я никогда не встречался с подлостью, никогда, никогда. Я слышал, что она есть, привычно, с чужих слов презирал, ненавидел ее, думал, что справлюсь, если сшибемся, читал про нее тысячу книг, смотрел тысячу раз в кино, а никогда, даже на минуту, не думал о ней. Не искал ее, а надо бы, надо — рядом ходила, рукой подать. Витя, Витек, лучший друг переполнен был ею, а я умилялся, пылал, истекал преданностью. На тебе, на тебе, глотай, давись — никто не поможет».

«Пошто ты такой-то?»

«Господи, ну ладно, Витю просмотрел — ослепление, наваждение, ну, может же быть — бывает! — ладно, ладно, но ведь еще кругом она творилась, творилась, кто-то видел, страдал, седел, спивался, а я глаза лупил, нюни по пустякам распускал, а надо было одному в рожу, другому в рожу. Почему я посмеивался над Сургуновым, над его похотливыми улыбочками, почему за галстук не взял, с лестницы не спустил?! Пусть бы выгоняли с волчьим билетом, пусть, может быть, сейчас так не маялся бы. Глупости, чушь! Были же покрупнее Сургунова, а я даже не подозревал, не знал, пиво пил, из-за рваных ботинок переживал».

Такой мучительно безоблачной, невыносимо сверкающей возникла и захлестнула Егора прежняя жизнь: все хорошо, хорошо, пустяковые горести, и снова хорошо. Он только и делал, что умилялся: собой, что такой уверенный и удачливый, разными книжками, стихами, девушками, песнями, целинными полями, преподавателями, верил во все, что ни скажут, и был упоительно безмозгл, а рядом был Витя и еще кто-то, кого он тоже просмотрел или не спустил по лестнице.

«Как у всех! Идиот. Наверное, все что-то делали, дрались, валидол глотали, один ты был в неведении, у одного тебя голова не болела. Стыдись, майся, на луну вой».

И Егор стонет, заходится в немой боли: есть Витя, работа, где-то там экспертиза и Вера, он должен выпрямиться, а сил нет. «Витя скажет, Витя признается, я заставлю признаться. Или уже все».

* * *

Очнувшись, Егор видит, что сигарета потухла, Дима сует стакан, у Ларочки жалостливо-испуганные глаза, Куприянов толчется рядом.

— Не надо, — отказывается Егор от воды. — Извините, ребята, пойду умоюсь.

Без него возвращается Витя, которого сразу же вызывает Тамм. Михаил Семенович стоит у окна, пиджак брошен на диван, из-под коротких рукавов рубашки стекает золотистая, теплая шерстка, губы у Михаила Семеновича обиженно выпячены.

— Что вы думаете об этой экспертизе, Витя?

— Мне неприятно об этом думать.

— Мне тоже, дорогой Витя. Но что происходит в моем бюро? По-моему, вы все сошли с ума. Надо пить по вечерам кефир, а не писать странные письма.

— Что, вы хотите сказать?

— Я не имею в виду прямо вас, но женщины, женщины, Витя, всегда портят нашу жизнь. Почему Вере понадобилась экспертиза?

— Вы же слышали.

— Витя, я хочу слышать от вас серьезные вещи. Что происходит?

— Вы хотите, чтобы я вернул рекомендацию?

Тамм подскакивает:

— При чем тут рекомендация? Имею я право знать правду? Я ни от чего не отказываюсь — вы добросовестный, серьезный юноша, я вновь мог бы это написать. Я верю вам, но объясните мне!

— Я не писал этого письма.

— А! Это я знаю — у меня нюх на порядочных людей. Иначе я не стал бы рекомендовать вас в партию. И почему Вера заподозрила вас? Вы с ней ссорились, объяснялись в любви? С чего она это взяла?

— По-моему, она хочет поссорить нас с Егором. Единственное объяснение, которое я нахожу.

— Понимаю, понимаю: таким путем воспитывает будущего мужа. Друзей выбирает она. Но послушайте, Витя, это же не лучший метод воспитания. Я совершенно запутался, дети мои. Что вам хочется портить нервы — это я понимаю. Ах, боже мой. Идите, Витя. Вы меня хоть немного успокоили.

Витя быстро, по привычке поправляет волосы, галстук, легонько встряхивает за лацканы пиджак и с каменным лицом бросается в тишину отдела.

* * *