Избранное

А девчонки были ни при чем, просто Витя усиленно тренировался, готовясь без страха встретить неизвестного пока, но где-то существующего злорадного человечка, собирающегося Витю продать. Он все усложнял и усложнял тренировки: «Сегодня буду целый день молчать, никому ни слова. Завтра — тоже, но изредка буду загадочно улыбаться». Или: «Любому встречному смотрю в глаза внимательно, упорно и чуть-чуть грустно. Выдерживаю любой взгляд». Такие опыты уже пугали Евгению Дмитриевну, она скверно думала об «этой девице, истязающей Витеньку», умоляла со слезами: «Не молчи ты, как каменный! Может, болеешь?» — но Витя не поддавался: характер должен быть стальным.

Видимо, мать обсуждала его причуды с дядей Андреем, потому что тот однажды просидел у них весь вечер и с любопытством, как-то сбоку посматривал на племянника, подъезжая к нему то так, то эдак. («Зубришь? Правильно. Студенчество, брат, золотое время. Я бы тоже куда-нибудь поступил», «Жениться, Витюха, не надумал? Смотри береги свободу», «О заводе-то вспоминаешь? Ничего, брат, все понемножку знать надо».) Витя держался отменно вежливо и даже с некоторой кротостью («Будьте добры, дядя», «Большое спасибо», «Извините, пожалуйста»), чем допек его окончательно. Дядя Андрей сморщился и сказал:

— У меня такое впечатление, Витюха, будто ты вот-вот кланяться начнешь. Ты чего рассюсюкался?

— Ну что вы, дядя. Вам показалось, — смиренно ответил Витя, про себя хохоча во все горло: «Как, дорогой дядя? Не подступиться ко мне, не поучить — досада-то какая, а? Теперь не вы меня, а я вас как хочу обведу».

Витя упивался выдумкой — потехой, которая казалась порой одушевленным существом, само по себе движущимся, изобретающим, цепляющимся тонкими лапками за любой маломальский достойный внимания предмет: то оно заставляло, это мохнатое, беспокойное существо, в жуткой очередище за яблоками, когда ты у самых весов, вдруг пропустить двух или трех бабушек, с надменным поворотом кинув сзади стоящим: «Не надо толкаться, у каждого есть своя бабушка. Понимаете?» То на виду у какой-нибудь миленькой, стройненькой девушки, ждущей автобуса, сесть в такси с озабоченно-утомленным лицом, громко сказав: «Пожалуйста, быстрее!» — и расплачиваться потом мелочью, выданной матерью на хлеб; то в библиотеке взять увесистую старинную книгу, что-нибудь вроде «Испанские монастыри XV века», и, помешкав с ней в читальном зале, будто ища место, и убедившись, что все заметили, какой ты умный и серьезный человек, сосредоточенно, порывисто лохматя волосы, просидеть два часа над одной страницей.

И все-таки временами игра утомляла: тянуло к прежнему отрочески-бездумному житью-бытью, в котором по отдельности существуют и Володька, и школа, и мать с дядей Андреем, и Анна Савельевна, и не надо объединять их в памяти, стараясь угадать, что же за этим необъяснимо прочным кругом. Теперешние же дни до краев залиты беспокойством, что ты взрослый и, значит, привыкай к тесной, поношенной одежде — так принято — ладно хоть фасоны есть на разный вкус и ты вроде бы выбрал наиболее подходящий, но раз сам выбрал, то фасонь истово, в полную силу, без устали.

Временами рассуждая подобным образом, Витя отводил душу перед зеркалом: нарочно кривлялся, кикиморствовал, говорил гадости, с вниманием исследуя свои ухмылки, невообразимо противные гримасы и долею рассудка признавая собственное ничтожество в эти минуты, но в основном радуясь, что наедине можно вот так вывернуться, покривляться и успокоиться: про самого себя он все знает, себе всегда простит, а остальное неважно.

В дальнейшем игра продолжалась. Перед приемными экзаменами в институт, на консультациях, Витя держался высокомерно-спокойно, тогда как вокруг суетилась пугливая, вздыхающая абитура, преданно заглядывающая консультанту в рот, задавая чрезвычайно умные вопросы, завоевывая его благосклонность накануне судного дня. Витя тоже с дрожью думал об экзаменах, но непозволительно, хоть намеком, выдать свое состояние: «Стелитесь, стелитесь, — смотрел он на сверстников, — и завидуйте мне: вот как ведут себя порядочные мужчины». В общежитии, где спорила, зубрила, выпивала, писала шпаргалки горластая братия, Витя преимущественно молчал и со всеми был на «вы», вызывая тем самым насмешливо-почтительное отношение к своей особе, но довольствовался и этим, потому что впервые проверял систему не в камерно-домашних, а, так сказать, в производственных условиях.

На экзаменах он одергивал чересчур громко отвечавших:

— Послушайте, нельзя ли потише? Невозможно готовиться.

Его утомленный, спокойный голос весьма отличался от нервно-сиплых басков десятиклассников и свидетельствовал, что в аудитории сидит не какая-то зеленая пигалица, а человек, твердо знающий, что ему нужно в жизни. Тогда только-только входил в силу закон, неизмеримо возвышающий «стажника» над вчерашним школьником, поэтому Витино спокойствие преподаватели расценивали с однотипным сочувствием:

— Работали?

— Да, пришлось, — следовал небрежный, независимый кивок.

— Очень хорошо. Где и кем?