Избранное

Выйдя из тюрьмы, я вернулся в Хайфон. Я брел один по безлюдным улицам, и зимняя стужа казалась еще холоднее. Особенно пустынно было вокруг Шести складов, у причалов — ни одного крупного судна. Не видно было и кораблей, ходивших в Гонконг и Сайгон. Лишь у причалов, где швартовались суда из Хонгая и Намдиня, покачивалась пара старых посудин. Да и пассажиров почти не было. Все предприятия поблизости стояли заброшенные. Закрылись судо- и авторемонтные мастерские. Да и цехи поменьше, где всего-то набиралось сотни три рабочих, тоже бездействовали. И везде, на всех перекрестках, — японские солдаты, японские военные чиновники, японские автомобили, японские лошади… К вечеру пустели даже самые оживленные торговые улицы. И тусклые синие лампочки — была введена светомаскировка — над дверями магазинов, где не водились ни товары, ни покупатели, лишь усиливали ощущение заброшенности и запустения. Но особая безысходность чувствовалась по вечерам в скверах и на обсаженных деревьями улицах.

День за днем дела приводили меня в кварталы, лежавшие вдоль речек Цементной и Тамбак; но на обратном пути, несмотря на усталость, я не решался, как прежде, присесть отдохнуть в знакомых местах. Даже деревянная скамейка в тени старого банга у поворота дороги к причалу Глухого француза, — а ведь именно там выступали когда-то циркачи с медведем, — казалась мне чем-то нереальным, чужим и далеким. Воспоминания словно утонули в пучине забвения; их вытеснили тревоги и страхи нынешней жизни, жестокой, мрачной, опустошенной.

Потом грянула буря Августовской революции. По всей стране вспыхнула война Сопротивления. Колонизаторы превратили город и порт в сущий ад, где царили насилие, нищета и горе. Они арестовывали, пытали и убивали людей без счета, стараясь задушить хайфонское подполье. Пожалуй, нигде не припомнят люди такого свирепого террора. Но Хайфон был освобожден. Он стал последним городом Северного Вьетнама, освобожденным от захватчиков. Вместе с войсками и правительственной комиссией я вошел в Хайфон ясным весенним днем. Повсюду с невиданной пышностью расцветали лиловые мелии, и на каждой улице, в каждом даже самом крохотном переулке развевались красные флаги со звездой.

Помню, я сразу включился в корреспондентскую группу газеты «Хайфон сегодня». Нашей темой была жизнь и борьба рабочих в годы оккупации, а также восстановление и ввод в действие основных предприятий города.

Я вдруг осознал, что нынче пятьдесят пятый год и, стало быть, я живу здесь, в Хайфоне, уже в течение двадцати двух лет! Чего только не навидался я за все эти годы тут, на моей второй родине.

Время клонилось к осени, и почти не стало уже на улицах лиловых мелий. Рисовые поля в пригородах подернулись красноватой желтизной. На исходе дня море в устье Кэм и у Дошона сливалось с затянутым тучами небом в бескрайнюю синеву. Висевшие поблизости белесые облака, раскаляясь в горниле заката, принимали тысячи диковинных обличий. Среди умиротворенной природы особенно чудовищными выглядели руины заводских корпусов, разрушенных врагом. Во многих зданиях оккупанты устроили казармы, тюрьмы с подвальными камерами, окруженные колючей проволокой. Из большинства цехов они вывезли оборудование, почти везде разобрали водопроводные и канализационные трубы, сняли всю проводку. Долго еще в засыпанных наспех ямах и заваленных мусором болотах находили трупы людей, умерших от пыток; руки и ноги их были связаны электрическим проводом, глаза, рты, ноздри залеплены черной смолистой изоляцией…

В тот день я заглянул снова в один знакомый дом — хозяйка его, К., долгие годы проработавшая на фабрике, всегда рассказывала много интересного. Простившись с нею, я, как обычно, свернув за угол, поставил ногу на педаль и уселся было на велосипед. Но тут меня осенило, что спешить сегодня некуда: материал для очерка собран, статья в завтрашний номер сдана редактору и скоро уйдет в набор. И я пошел не спеша по улице, ведя за руль свой видавший виды велосипед. За спиной у меня остался «перекресток», где встречались речки Кэм и Цементная с рекой Тамбак. Ветер доносил оттуда плеск воды и рокот прилива. Над моей головой в бескрайней синеве белые тучи плыли к цементному заводу.

Вдруг меня остановил звон медных колокольцев, и я увидел мохнатого черного щенка. Он прыгал и крутился под ногами у девочки в синей блузке и цветастых штанах; волосы ее, схваченные розовыми бантами в две густые пряди, метались по плечам; щеки были румяные, как яблоки. Она все время обгоняла щенка, подпрыгивая, словно в танце, и взмахивая руками, сжимавшими палочки с лентами, лиловыми, как цветы родомирта, с пунцовыми кисточками на концах. Ленты и кисточки эти то стлались над самой землей, то взмывали ввысь, дразня щенка, пытавшегося их поймать.