Избранное

Офицеры — по старшинству — расселись на стульях перед столбами. Вокруг выстроились солдаты с винтовками, примкнули штыки и щелкнули затворами. Тогда на медведя спустили десять огромных собак и еще одну — израненную, что уцелела после давешней схватки. Собаки рвали и грызли медведя с утра до самого вечера. Потом японцы сварили медвежье мясо и заставили Хоа с дочерью есть это варево. Каким только издевательствам и пыткам не подвергались они в заключении! Раз в день получали они горстку прогорклых рисовых поскребков да чашку жидкой пустой похлебки; случалось, им не давали и этого, и они жевали траву, подобранную у коновязи. Так кончилась весна, прошли лето и осень. Когда их отпустили, Тиеу Хоа — от нее остались кожа да кости — едва дотащила отца до постоялого двора. И той же ночью он испустил дух.

А добро их — копье, палочки с лентами, медные колокольцы и леопардовая шкура — уцелело благодаря завсегдатаям из зрителей; они подобрали все и вместе с коромыслом, корзинами, ларцами доставили сюда, на постоялый двор. Эти же люди да кое-кто из земляков собрали немного денег и риса и оставили хозяевам харчевни — на пропитанье Тиеу Хоа и на лекарства…

Видя, что я не прочь выпить еще чаю, она наклонилась и снова наполнила мою чашку. Черты лица ее да и вся фигура оставались спокойны и неподвижны. И голос, когда она начала рассказывать дальше про свою жизнь, звучал негромко и ровно. Я слушал ее внимательно, но мысли мои блуждали где-то далеко; мне виделся, как живой, черный медведь, схватившийся с двумя свирепыми псами, я слышал пронзительный гневный крик Хоа, сжимающего копье, и рычанье собак, терзавших скованного зверя. Я не задавал ей вопросов, хоть и заметил, что в доме не было ни единой вещи, говорящей о присутствии мужчины, да и она сама не обмолвилась ни словом о муже, о своей семье.

«А может, — подумал я, — девочка эта приемыш? Не потому ль ее тоже зовут Тиеу Хоа? Разве, будь хозяйка вдовой, дочь ее не носила бы фамилию отца? А у них у обеих фамилия Хоа! Или хозяйка и впрямь вдовствует, только с мужем ее связано нечто такое, о чем никому не скажешь?..»

Она растрогалась, услыхав, что перед ней непременный зритель их «цирка». И когда я, ударившись в воспоминания, стал обстоятельно перечислять их представления, она удивленно взглянула на меня и вдруг, заморгав, опустила голову. Но я видел: ей было приятно подсказывать мне кое-какие позабытые мною подробности, и вообще разговор наш пришелся ей явно по сердцу. Тем временем на дворе стало смеркаться. Я попрощался с хозяйкой, но она проводила меня до конца переулка и пригласила непременно заходить еще — ей ведь есть о чем порассказать.

Месяца полтора спустя я узнал, что трикотажная фабрика наконец восстановлена и тетушка Хоа снова работает там — руководит модельерами, придумывает новые фасоны, расцветки.

Однажды под вечер, собрав материал для статьи, я катил на велосипеде обратно в редакцию и увидал среди прохожих обеих Тиеу Хоа — старшую и младшую. Они шли, держась за руки, по бульвару, что у реки Тамбак, — наверно, возвращались домой. И тут меня осенила мудрая мысль: столичный цирк ставится сейчас, можно сказать, на широкую ногу; представлю-ка я циркачам новых моих знакомых, небось и для них дело найдется. Если тетушка Хоа сама выступать и не захочет, почему бы ей не разучить прежние номера с дочерью, к тому же, попав в цирк, девочка научится новым современным трюкам. А педагогам и тренерам труппы пригодится опыт старинного жанра.

Я не мог без волнения смотреть на девочку, шедшую рядом с матерью: точно такие же щеки, румяные, как спелые яблоки; те же блестящие, чуть раскосые глаза, ноги, приплясывающие на ходу, и руки, трепещущие, словно крылья. Такою я и увидел впервые Тиеу Хоа ровно двадцать лет назад, когда она бежала вприпрыжку за отцом, шагавшим с коромыслом на плече и копьем в руках; и черный медведь ковылял рядом с ними, бренча медными колокольцами. А прилив поднимал воды реки Тамбак, и белые облака вперемежку с клубами дыма, валившего из фабричных труб, плыли в предзакатном небе — как всегда на исходе осени…

* * *

Апрель — май шестьдесят седьмого.

Янки, обезумев от ярости, наносили по Хайфону удар за ударом. Но каждая операция их кончалась позорным провалом. Именно над Хайфоном был сбит тысяча восьмисотый американский самолет. Восемьдесят, потом девяносто, наконец — сто реактивных машин нашли свою могилу на хайфонской земле.