Избранное

А началось все еще в сорок первом. Японцы тогда нагрянули к нам. Они перекрыли дорогу на Лангшон. Вот и пришлось семейству Хоа сиднем сидеть в Хайфоне. Французы тоже вконец озверели, волокли за решетку правого и виноватого, драли с народа три шкуры. Рис не купить было и за деньги. Люди пухли от голода, а из зерна гнали горючее для японских автомобилей и самолетов. С полей сводили кукурузу, выпалывали рис и сеяли вместо них джут. Чего ни хватишься — всего не достать, не промыслить. Повсюду скудость, лишенья, горе. «Цирк» Хоа сперва перебрался в Ханой, а после стал кочевать по городам да уездам, про которые шла молва, будто там всего вдоволь и ни тебе бомбежек, ни стрельбы. Но скоро ли, долго ли, а к лунному Новому году, — да, так и есть, в сорок третьем, — пришлось воротиться назад, в Хайфон. Медведь после долгих дорог на чужбине вконец отощал и ослаб. Иной раз даже отказывался от кормежки. Так что владельцы аптек и китайских зельниц стали подсылать к отцу ходатаев: «Мол, не продадите ли медведя на сало?»

…А случилось все в воскресенье, теплым и ясным весенним днем. Утреннее представление они, по давнему своему обычаю, давали на мосту, неподалеку от сквера, где толпятся одни толстенные деревья и кругом ни травинки, ни цветочка. К тому времени закончилась служба в соборе и близился час отплытия кораблей на Хонгай и Намдинь, так что народу собралось много. В самый разгар действа, едва гонг зазвенел во всю мочь, а Тиеу Хоа быстрее прежнего стала плясать с лентами вокруг медведя, вдруг послышалось конское ржание и собачий лай. Здоровенный коняга — шерсть его так и лоснилась, — громыхая подковами, приблизился к самому тротуару. В седле восседал японский офицер в фуражке с блестящим козырьком, на боку у него висела украшенная золотой кистью длиннющая сабля, а острое лицо было холодное и злое. Он слегка натянул поводья и через головы зрителей заглянул в середину круга. Тут следом за ним подоспел пузатый солдат в рубашке с короткими рукавами; этот крепко держал рвавшихся с поводка трех собак. Все трое псов здоровущие — толстяку по грудь, пятнистая серая шерсть их тоже лоснилась и отливала на солнце. Острые уши у них стояли торчком, промеж клыков свисали красные языки, глаза злобно бегали по сторонам.

Вдруг конь, задрав голову, громко заржал. Офицер натянул поводья. Тогда солдат засвистел в свисток, собирая вместе собак. Всадник сощурил глаза; лицо его стало совсем ледяным, он вроде не замечал никого вокруг. Люди, не обмолвясь и словом, расступились. Тротуар перед офицером с собаками опустел. Отец, как ни в чем не бывало, бил в гонг, и Тиеу Хоа плясала с лентами перед медведем. Но что-то мешало ей сосредоточиться. Мучило предчувствие близкой беды. Да и само представление, хоть неприметно для сторонних глаз, как-то разладилось. Когда пришло время Тиеу Хоа, изображая усталость, замедлить мелькание лент, медведь, словно захмелев, знай себе напирал на нее по-прежнему. Он чуть не бросился на нее. Но ленты и рукава ее блузы снова взлетели вверх, и медведь, повинуясь их взмахам, доиграл все как положено. А едва она, сложив вместе палочки, вышла вперед и стала кланяться людям, громко хлопавшим в ладоши, медведь, поверженный было наземь, вскочил, подбежал к ней, как бы желая принять свою долю похвал. И они вдвоем, чтоб уважить народ, разыграли веселый танец.

Тут она услыхала нечто похожее на смех. Но это оказались отрывистые слова команды. На последнем слове офицер чуть слышно хихикнул. Глаза его, узкие и острые, словно листья ползучей травы жаужам, стали совсем как щелки. Толпа тотчас растаяла. Послышались вроде чьи-то крики; потом Тиеу Хоа поняла: это ревели собаки, рвавшиеся к медведю.

Она закричала отчаянно.

И, не успев даже отскочить в сторону, услыхала, как злое рычанье в мгновение ока сменил жалобный вой и визг. Самый огромный пес, первым набросившийся на медведя, с разодранной, залитой кровью мордой тщетно пытался подняться с земли. Зверь выдрал ему когтями глаза и размозжил череп.

Попятясь, она спряталась позади медведя.

Он снова встал на дыбы.

Второй пес, кинувшийся на него, рухнул наземь, из развороченного собачьего черепа хлестала кровь.

Вдруг слух ее резанул пронзительный крик отца. Сорвав с древка конец медвежьей цепи, он угрожающе поднял копье…

Из стоявших рядом артиллерийских казарм набежали солдаты. Они окружили Хоа с дочерью и медведем и, наставив на них винтовки с примкнутыми штыками, загнали в подвал. Там помещался карцер. На третий день, когда солнце поднялось на высоту бамбукового шеста[48], они вывели всех троих, чтобы привести в исполнение вынесенный им приговор. Она увидала два врытых в землю железных столба, окруженных железной оградой, перевитой колючей проволокой. К одному столбу они корабельными цепями привязали медведя, защелкнули кандалы на лапах и стянули проволокой пасть. Отцу тоже надели кандалы и привязали к другому столбу — лицом к лицу с медведем. Тиеу Хоа заставили стать на колени и привязали к столбу у ног отца.