Избранное

— Прогуливаетесь? И я вот прогуливаюсь с овечками… Сигаркой не угостите?.. — И в предвкушении целой сигары он улыбался во весь свой рот, так что лицо его превращалось в три большие складки, а от глаз оставались щелочки. В руке у него была палка, которой он погонял овец, кидая в них ее, не давая разбредаться и ругая их, словно «Отче наш» говорил. На нем были господские, широкие и длиннющие, не по росту, штаны, привязанные внизу «по-солдатски» веревкой и надетые поверх башмаков, чтобы в них не попадал песок. На голове — котелок с овальной вмятиной на тулье, за ленточкой которого торчало два-три ярких петушиных перышка, и смотря по тому, жарко или холодно на дворе, или дождь — одно пальто (тоже с господского плеча), а другое переброшено через плечо и держится на веревочке, продетой через верхнюю петлю, а когда тепло — оба переброшены через плечо, и тогда из-под жилета домашнего сукна от нижней пуговицы до кармана видно блестящую стальную цепочку, и на ней, правда, не часы, а ножик с жестяной рукояткой в форме рыбки с кольцом на хвостике. Из-под нижнего пиджака всегда выглядывал белый холщовый мешок, вечно набитый едой: хлебом, садовыми или лесными фруктами, а если и этого не было, то хоть брюквой, морковью, бобами — чем ему удалось разжиться, заботясь о пропитании. Мы часто видели, как он что-то отрезал себе, стоя, с вызовом курил самокрутку, держа ее большим и указательным пальцами, или, как он, присев, что-то выстругивал, сверлил, скоблил ножичком — мундштуки, трубочки из прямых и кривых веток и корневых наростов. И тогда овцы частенько забредали на чужие поля. Он бросался за ними, и не будь они покорными овцами, наделали б немало потравы. Мишо кричал на них, и овцы испуганно бежали обратно.

— Мишко, а ты помнишь еще, где мать похоронена? Был ты когда у нее?

Эти вопросы так его поразили, что он задумался, прежде чем ответить, что, наверно бы, нашел могилу.

— Ты что же, после похорон так и не был там?..

— Нет… — Осенью пошел второй год, как умерла его мать… Заводьевских хоронили не в городе, но и до того кладбища не так уж далеко было. Он не из-за расстояния туда не ходил. Просто забыл. Тогда наплакался за три дня, да и после на конюшне, так и… — А в день поминовения усопших я думал о них.

Все-таки вспомнил.

Это, наверно, всегда так бывает у простых, близких к природе людей. Сколько детей ничем, даже деревцем, не отмечают могилу родителей, через несколько лет уходит и память, а во втором колене уж и в помине нет…

— А отца видишь?

— Мм, — он отрицательно покачал головой.

— Все не помиритесь?

— Мм, — он опять покачал головой, — для меня его и нет как будто.

— А жив ли он?

— Живой, коли не помер… — заключил Мишо, как кончаются сказки.

У мясника Мишо окреп, раздался, выучился новому ремеслу и со временем начал служить у хозяина-ремесленника. В маленьких словацких городках их полно, что ни хозяин — то ремесленник. Делал он разную работу. Потом нанялся батраком в предместье. Хорошего слугу-то нынче поди найди, а этот хоть в город за девками бегать не станет… От него толку больше будет, чем от какого-нибудь молодца, рассудил хозяин, и они с Мишо ударили по рукам. На службе у мясника-еврея он был предоставлен сам себе, никто не заботился о том, во что он одет-обут, кто ему постирает! У нового хозяина был порядок, к Мишо относилась как к человеку, а не как к живой машине, тут за ним присматривали, приодели, привели в божеский вид, да так, что из Мишо получился настоящий «жених». Деревенская одежка вся уже сносилась, и хозяйка дала ему кое-что из мужниного. В этом он ходил в будни, а праздничную одежду ему купили новую, в лавке. Когда выбирали костюм и «молодой хозяин», мастер, спросил его, который ему нравится, Мишо не мог решиться выбрать ни фасон, ни цвет и, примеряя уже двадцатый, все гладил рукава и щупал материал, как когда-то это делал хозяин.

Лавочник готов был треснуть Мишо по грубой, корявой руке, а Мишо знай довольно улыбался, а потом уже осторожно, как служка церковные облатки, нес запакованный сверток, держа его далеко от себя, чтобы, не дай бог, не помять. Дома, не дожидаясь воскресенья, он дважды примерял костюм, теперь уже щупая и брюки на коленях — достаточно ли они толстые и крепкие. Он видел, что ему купили не что попало за те двенадцать золотых, что он заработал с осени, а теперь уже весна. Скоро пасха.

— Увидела б меня мамка, глазам бы своим не поверила, — говорил он на кухне хозяевам, когда в первый же день пасхи принарядился с утра: новый костюм, начищенные башмаки, белая рубашка с пристежным воротничком, подвязанная красным бантом, за ленточкой шляпы — цветок садовой примулы. В руке — сигарка…