Избранное

Я тут же вскочил и, не успев пробежать и двадцати шагов, обнаружил своего изюбря в кустарнике на берегу ручья: он лежал, растянувшись во всю длину своего громадного тела, словно слиток серебра. Я с трепетом подошел к нему, поднял застывший на траве сгусток крови и окропил ею свое ружье. Затем я стал осматривать животное: пуля попала в основание шеи и прошла в грудь. Любой охотник мог бы гордиться таким выстрелом, но я почему-то отнесся к этому спокойно, хотя сразу же вспомнил наставления наших старых мудрецов, которые говорили: «Бей зверя наверняка, наповал, и не мучай его». «Наверное, вот так, как я сейчас», — подумал я и очень обрадовался. Потом обошел тушу со всех сторон, соображая, откуда же начать ее разделывать. Изюбрь застыл как бы в прыжке, он даже мертвым не опустил свои рога на землю. Я не удержался и погладил их своей шершавой ладонью — они были такие мягкие, пушистые и, главное, теплые, словно в них еще теплилась жизнь.

Для нас с матерью в этих рогах было все: наш хлеб и мука, чай и одежда… В них была вся наша жизнь. «Можно было бы сдать их в любую торговую фирму, но чего доброго эти китайцы начнут еще жульничать и совать взамен то, что нам с матерью вовсе не нужно», — думал я тогда.

Рога надо было снять без малейшего повреждения, следуя всем тонкостям этого искусства, завещанного нам нашими дедами. Живой изюбрь несет свои рога как величайшую драгоценность, он не задевает ими даже листья деревьев. Грешно их испортить.

Я сидел в ожидании восхода солнца и курил. И как только оно появилось на вершине Номгона, я поклонился Хангаю, одарившему меня столь богатой добычей, а затем своему изюбрю. Потом быстро встал, засучил рукава до локтей, передние полы дэли закрепил на поясе, подвязал рога к сучьям молодого деревца и выдернул из берестяных ножен свой нож…

Тот день остался в моей памяти на всю жизнь. Все охотники нашего айла собрались и долго разглядывали моего изюбря. «Редчайший случай, когда такому юнцу попадает изюбрь с рогами в восемнадцать отростков. Это наш богатый Хангай одарил тебя, сынок, и быть тебе удачливым охотником», — осыпали меня похвалами мои доброжелатели. Но были и такие, кто с завистью говорил: «Что ж, Хангай и впрямь смилостивился над этим юнцом, но начинать охоту с такой удачи плохо». Я, будто не слыша этого, одарил всех односельчан лучшими кусками мяса, но человеку — каждый знает — трудно угодить… В глаза мне говорили: «Теперь у нас такой охотник родился, что голодными сидеть не будем». А за спиной злословили, называли и хитрым, и коварным. Даже мою возлюбленную запугивали: «Лучше стать женой старого монаха, чем женой грешного охотника». Они, видите ли, остались недовольны дележом мяса, хотя в те времена свежим мясом баловались не часто, особенно в летнюю пору, — все больше обходились вяленым. Это теперь попробуй оставить даже детвору на один день без мяса — жить не дадут.

Чем выше поднималось осеннее солнце, тем краше становилось вокруг. Хрустальными сережками заблестел иней, началась капель. Я все сидел, погрузившись в воспоминания… Но почему же раньше, когда я охотился в этих местах, думы не одолевали меня? Почему сейчас вдруг все нахлынуло? Видно, это старость невольно будоражит душу и возвращает меня к молодым годам, когда все давалось легко и быстро.

Что же делала моя бедная Цэвлэ, когда я вернулся домой со своим первым крупным трофеем? В то время она была еще боязливой девчонкой: она выглядывала из-за своей юрты, как мышка, и посматривала то на меня, то на моего Серого, который едва тащил громадного изюбря. Я ее сразу заметил, и на душе стало радостно и легко: «Цэвлэ! Если ты станешь моей женой, я сделаю все, чтобы ты у меня была не хуже других. Скоро ли настанет тот день, когда ты будешь встречать меня с горячим чаем?»

Потом я громко разговаривал с односельчанами, которые пришли поздравить меня с удачной охотой: мне хотелось, чтобы Цэвлэ обязательно услышала мои слова и поняла, что я тоже стал настоящим охотником. С тех пор прошла не одна тысяча дней, но тот, самый первый, я никак не могу забыть. Помню, как я надеялся, что Цэвлэ зайдет к нам, но она не появилась в нашей юрте. Вечером я сам подошел к ней, когда она загоняла овец в кошару.

— Правда, что ты изюбря убил?

— Да! — гордо ответил я.

— Ты очень смелый человек.

— А что тут такого? Мужчина счастлив, когда он один в безлюдной степи… Да и чего бояться ночью на солончаке? Для этого не нужна настоящая смелость…

Но она прервала меня:

— Я это сказала не потому, что ты ночью подстерегал зверя на солончаке, а потому, что не побоялся убить его…

Тогда и я прервал ее:

— Дорогая моя Цэвлэ! Изюбрь ведь не медведь, он для человека не опасен. Вот медведь — совсем другое дело, и мне приятно, что ты так беспокоишься. — Я хотел взять ее за руку, но она резким движением вырвалась. Ее матово-белое лицо изменилось, и она, пристально посмотрев на меня, сказала: