Избранное

После этого прошло несколько дней. Однажды вечером, когда я, сдав молоко на пункт, возвращался домой вместе с несколькими местными парнями, увязался за мной какой-то незнакомый молодой человек в широких черных штанах и стал нарочно громко дразнить меня: «А-а, это, значит, и есть тот самый принц, супруг длиннокосой принцессы? Он, оказывается, у вас на бабьей работе состоит — молоко сдает, кизяк собирает. Да только какой же это принц, на подстриженную старуху смахивает». Они даже камушки мне вслед бросали. Я ничего не сказал в ответ. Придя домой, рассказал об этом происшествии Тоомоо. Она объяснила, что молодой человек — сын брата Соном-гуая, что живет он в городе, и даже похвалила его, мол, образованный и все такое. Мне было неприятно это слышать, и я, как только смерклось, молча уехал на ночной выпас табуна. Когда утром вернулся из ночного, Тоомоо сидела возле юрты и раскладывала для сушки сваренный творог. Зайдя за мной, чтобы разогреть чай, стала рассказывать:

— С тем сахарным песком, который ты вчера привез, вкусный творог получается. Хочешь творогу с сахаром?

Потом она вышла из юрты, и я вдруг услышал, как она воскликнула: «Вот наглый воришка!»

Я тут же выскочил следом за ней.

— Смотри, вон тот парень взял твой укрюк! — испуганно сказала Тоомоо.

Я обошел вокруг юрты. Уже знакомый мне городской оболтус в широких черных штанах, держа мой березовый укрюк, шел к реке. Я воротился в юрту, допил свой чай. Когда после этого направился к коню, стоявшему у коновязи, Тоомоо встревоженно спросила:

— Ты куда?

— Поеду к табуну, коня сменю, — сказал я, но сам поскакал за молодым человеком в широких штанах.

Тоомоо неподвижно стояла возле юрты и пристально смотрела мне вслед. Когда я подъехал к берегу, парень равнодушно оглянулся и язвительно бросил:

— Куда путь держим, молодой красивый? Уж не думаешь ли меня водяным пугать? Для просвещенного человека водяные не существуют.

— А разве твоя просвещенность позволяет грабежом заниматься? Дай-ка сюда мой укрюк, — в тон ему отозвался я.

— Это пока еще не укрюк, а просто палка. А ты, чем готовить укрюк для погони за табуном, лучше бы готовил для своей длиннокосой, а то ведь сбежит, — издевательски заметил он.

Я вспыхнул от гнева, соскочил с коня и ударил его кулаком. Широкоштанник, размахивая руками, свалился в реку, как бумажное чучело.

— Если еще раз покажешься, отправлю на дно Бургалтая рыб кормить, — пригрозил я, собираясь садиться на коня.

Но тут я заметил круживший на быстрине у самого берега белый бумажный квадратик. Я понял, что парень выронил что-то, и наклонился к воде. Это оказалась фотография молоденькой девушки. Я положил ее в карман и поскакал к табуну. Когда вечером вернулся домой, Тоомоо встретила меня с заплаканными, опухшими глазами. Даже коров она не подоила. Я стал допытываться о причине ее слез.

— Что же ты натворил? Как ты мог человека избить? Что же я здесь одна буду делать, если ты в тюрьму попадешь? — отчаянно вскрикнула она и опять разревелась.

Я подумал, что и в самом деле поступил негоже, и стал успокаивать свою Тоомоо. Она вдруг задумалась и тихо проговорила:

— Я знаю, что мешает нашему счастью. Надо отрезать эту косу.

Слова ее как ножом полоснули по сердцу. Потому что коса ее для меня была дороже, чем для самой Тоомоо. В конце концов я уговорил ее не делать такой глупости.

Потекли дни в обычных наших хлопотах. Тоомоо доила коров, делала домашнюю работу. Я гонялся за табуном. В свободное время чинил упряжь и путы, объезжал молодых трехлеток. Не заметили, как кончилось жаркое лето и исчез из нашего хотона парень в широких штанах.

Когда жара немного спала и травы созрели, налились соком, мы всей округой вышли на покосы, чтобы заготовить сено для скота. Возились до той поры, пока совсем не остыли лучи осеннего солнца. А там принялись подновлять загоны, изгороди, и не успели оглянуться, как пришел первый день зимы.

В один из морозных вечеров во дворе залаяла собака. Теребя ногами стылый чепрак, подъехал верховой. Я вышел, чтобы отогнать собаку. При лунном свете разглядел человека с широкой полевой сумкой на боку. Пригласил в юрту. Окоченевший от холода немолодой служащий, потягивая горячий чай, рассказывал о том, как, переезжая из сомона в сомон, добирался до наших мест. Немного согревшись, поставил задубевшую на морозе сумку на чайный столик, вытащил одну руку из рукава, вытер со лба выступившую испарину.

— Больше трех дней у вас не задержусь, — сказал он.

Что после этого случилось, не знаю, но, когда Тоомоо подавала ему суп, приезжий вдруг, словно испугавшись чего-то, чуть привстал и выронил единственную мою фарфоровую пиалу. Она ударилась о край чугунной треноги и разбилась вдребезги. Когда в юрту вошел, совсем окоченевший, чашку с чаем, который я ему налил, из рук не выронил, а тут, уже согревшийся возле жаркого огня, не смог удержать пиалу, которую поднесла Тоомоо.

На следующий день наш гость несколько недоверчиво спросил у меня:

— Ты будешь хозяином?