Избранное

«Видимо, ничего у нас с тобой не выгорит, Федюша. Устала я с тобой, дорогой ты мой, ой как устала! Даже от писем твоих, от упреков в письмах. Ты, Федюша, пожалуйста, не серчай на меня, но в последний-то раз все я хочу высказать тебе, все как на духу…

Ты поверил каким-то сплетням и обвинил меня в несуществующих семи грехах, а я в это время, одна-одинешенька, в чужом селе, привыкала к людям, привыкала к детям, потихонечку училась быть учительницей… Думаешь, легко это на новом месте? А ты, поверив клеветникам, пишешь: «Наверно, вечерами напролет стоишь под луной с ухажером-учителем…» Читаю, дойду до этих слов и реву. И с горькой обидою ответно думаю: это он оттого так издевается надо мной, что сам водит шуры-муры с немками или еще с кем. Сам неверен, и мне не верит.

Ты знаешь, Федюша, я больше так не могу. Мы с тобой, дорогой мой мушкетер, чего-то не уберегли по неопытности, какие-то нежные ростки нечаянно растоптали…

Я не виню одного тебя. Я и себя виню… А больше всего — все ту же войну проклятущую, много чего в душах наших исковеркала и веру в доброе подорвала.

Я честно скажу тебе, Федюша, что в первую мою учительскую зиму я очень подружилась с историком Петром Васильевичем, про которого, видимо, и писали тебе всякие нелепые письма. Это — чрезвычайно хороший человек, фронтовик, спокойный, уважительный, по складу характера напоминает Андрея, сына покойного дяди Капита. Он во многом помог мне в первых учительских шагах, дружеским словом и делом, и я сама как-то очень привыкла к нему.

Тебе, Федюша, наверно, больно вычитывать такие строки, но что же делать? Когда в моем сердце стала расти досада на тебя, а ты еще подогревал ее оскорбительными письмами, я вдруг подумала: а может, именно здесь, с Петром Васильевичем, главное в моей жизни счастье? Мой мушкетер летает где-то далеко и сам не знает, прилетит ли он ко мне обратно… И все резкости твои и упреки — не оттого ли они появились, что хочешь ты с больной головы свалить на здоровую. Не готовишь ли мне опять «подарок», как тогда: сначала с Маринкой, потом с Зиной…

И стыдно мне от таких дум… И сердце мое все равно вроде бы рвется к тебе, ненаглядному… И боюсь я. Ты, пожалуйста, воздержись писать мне, Федюша. Дай мне успокоиться от всего этого, дай самой поразмыслить, как же мне быть дальше. Я теперь, будто раненый олень, мечусь меж двух огней, не знаю, куда кинуться, в котором сгореть… Скажем, соглашусь я сейчас на предложение Петра Васильевича, он сделал мне предложение, не скрою. А потом, когда и ты возвернешься из армии, повстречаемся с тобой… что же тогда со мною-то станется? А? Ведь тогда, наверно, я бездыханно свалюсь у ног твоих?

Не знаю, Федя, боюсь, не знаю, замучилась.

Ты, пожалуйста, не гневайся на меня, Федюша! И меня тоже пойми. Ведь хочется, очень хочется хоть немного счастья. И спокойной уверенности — пойми. Может, это я по-бабьи сказала… Ты уж прости.

Всего самого хорошего тебе, Федюша, в твоей трудной танкистской службе!

И — прощай, мушкетер! Целую тебя.

Дина, которую ты называл «Дианою».