Избранное

В этом отношении Сечени — венгерский магнат до мозга костей: за лошадь он, пожалуй, способен пожертвовать сумму несколько более крупную. Ну, и в крайне редких случаях — за скульптуру; правда, тогда это должно быть творение Кановы или Торвальдсена. Зато сплошь и рядом он отваливает откупные и пощедрее: какой-нибудь хористочке или венской актрисе, если та, к примеру, шантажирует его возможным рождением младенца. Горничной — если не скупиться — положен золотой луидор за ночь. Крепостной девушке за ту же самую услугу — телка или подсвинок. А сколько получит обнищавший солдат? Это я тоже могу вам сказать с точностью.

Еще в пору своей беспутной молодости, во время одного из многих путешествий по Италии Сечени довелось столкнуться с большой группой венгерских солдат, возвращавшихся на родину с наполеоновской войны. То был не отряд, не регулярная часть — так, отбившиеся от стада. Их скорее примешь за нищих оборванцев, распоследних попрошаек, чем за солдат. Даже попрошайничать-то они не могут, потому что в тех краях, куда их занесло судьбою, не знают имени Христова. Грабежом тоже не поживишься — вокруг слишком много грабителей; вот и бредут победители к дому, этакое бравое воинство, а вернее — заблудшая отара. Голодная орава численностью в восемь сот. Сечени, понятное дело, расчувствовался и выдал им на восемьсот ртов две сотни форинтов: ровно столько, чтобы хватило раз пообедать…

Барину под стать себе, особенно если знатному господину грозит тюрьма, Сечени иной раз и подпишет вексель, однако гораздо чаще он отказывается дать в долг даже десять форинтов. Но ведь Кларку он давал не взаймы и не в подарок. Эту пресловутую сумму даже авансом не назовешь: всего лишь умеренная плата за документ по вопросам строительства моста, за изготовление чертежа и переговоры, требующие уйму времени. Беда лишь в том, что Кларк — не магнат, который угодит в тюрьму, если его не вытащить из беды, не продажная женщина и не конюх-англичанин. Это хорошо одетый, вполне независимый мужчина на вид одних лет с Сечени, а в действительности восемью годами старше; у него собственный дом, и по образу жизни он ничем не отличается от джентльмена. От такого человека грех ждать, чтобы он тотчас требовал плату за каждое свое слово, за каждый росчерк пера…

По моему скромному разумению, Кларк допустил промашку, запросив за свои труды всего лишь сто пятьдесят фунтов. Потребуй он больше, и его авторитет в глазах графа только возрос бы.

Ну а теперь, после того как мы излили свой гнев на головы мелочных магнатов, самое время вспомнить, что этот венгерский граф Иштван Сечени умел быть не только прижимистым, но и великодушным. Ведь именно он, а не кто иной, предложил свой годовой доход — шестьдесят тысяч форинтов — на основание Венгерской академии наук. Тотчас добавлю, что, согласно некоторым источникам, он лишь предложил, но так и не внес эту сумму. По другим источникам, он ее выплатил. Допустим, что денег он не дал… Но я готов поклясться, что в тот момент, когда он предлагал эти шестьдесят тысяч, он твердо намеревался и уплатить их. Пусть бросит в него камень тот, кто после первого порыва… словом, все мы знаем, как оно бывает… Охотнее всего я бы рассказал по этому поводу один скабрезный анекдот.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Ладно, хотя я и рискую сорвать покров со своей скромности… В анекдоте речь идет о том, как мягко сердце, когда тверды прочие органы, и сколь твердо сердце… и так далее.

Но вот мой главный аргумент в защиту Сечени: никто и никогда не узнал бы об этой его мелочности, не признайся он в ней своему дневнику. Попробуем с этой стороны приблизиться к пониманию Сечени.

Если бы эти дневники не сохранились, облик Сечени казался бы гораздо проще. Схема выглядела бы примерно так: он совершил великие деяния, и это подтверждает его прогрессивную суть. Позднее он выступает против реформ и своей собственной деятельности, отказывается от всяческих переустройств, прогресса и, конечно, от революции; он переживает душевный надлом, терзается угрызениями совести и сам обрывает свою жизнь в дёблингском заведении для умалишенных.

Если опустить завершающий момент, то Сечени почти во всем повторяет жизнь своего отца. Сечени-отец, воспитанный на Вольтере, просвещенный и — благодаря предприимчивому предку из духовенства — очень богатый магнат, сторонник крупных реформаторских устремлений императора Иосифа II. Этот император за минувшие четыреста лет был единственным и последним из Габсбургов, отличавшимся незаурядным умом. Впрочем я неудачно выразился. Вношу поправку: этот правитель незаурядного ума и характера был единственным исключением среди злобных и тупых, вредоносных и выморочных Габсбургов за все четыреста лет правления их династии.