Избранное

После второй мировой войны господь бог, наделивший Теофила богатством, подверг, словно Иова, тяжким испытаниям. Он не насылал засухи на его поля, не опустошал отары, не уничтожал сады и виноградники огненным дождем: но сначала Теофила зачислили в кулаки и заставили платить государству налоги, потом он вынужден был заключить договоры с работниками и заплатить им за все прошлые годы, вслед за этим ему запретили сдавать в аренду землю исполу, под обработку и разрешили только нанимать поденщиков, которым платить он должен был в соответствии с решением профсоюза. Но господь бог не покинул его и подал благую мысль: пятнадцать югаров самой плодородной земли он еще давно записал на имя внука, в сорок седьмом году записал на него еще пять, а остальные пятнадцать разделил в сорок восьмом между Иосифом Мурэшаном и Иоакимом Пэтру, двумя бедняками, которые доводились ему свойственниками и кумовьями. Продал волов, коров, продал и овец, не оставив ни плугов, ни повозок, ни хомутов, ни упряжи; что не сумел продать — роздал родственникам. Когда продавать было больше нечего, он широко перекрестился и произнес: «Бог дал, бог и взял, да будет благословенно имя божие». И стал жить, заботясь только о спасении своей души и отстранившись от всех мирских дел.

5

Теофил проспал совсем недолго, да и спал ли он по-настоящему? Может, только задремал: года три назад у него появилась привычка, лежа на широкой мягкой постели думать в полусне о самых разных вещах, о хороших, вознося молитву богу, о плохих, прося у него помощи. Встав с постели, он натягивал шапку и отправлялся к Симиону Полу, единственному своему приятелю, чье место в церкви, отмеченное медной дощечкой с вырезанной на ней фамилией, было рядом с его местом. Симион был старше Теофила лет на семь и жил один-одинешенек в старом, покосившемся доме на нижнем конце села. Сюда приходили поп Крэчун, тоже старик, беззубый, гнусавый и не очень умный, который любил разговаривать с самим собой и постоянно теребил бороду. Когда сходились Симион и поп Крэчун, они всегда ругались, стремясь перекричать друг друга из-за каких-то давних событий, давно уже никого не волновавших. Стоило прийти Теофилу, и они умолкали, стесняясь благочестивого человека. Чинно поздоровавшись, все трое усаживались за стол, придвинутый поближе к печке. Симион Пол приносил пузатую бутылку с водкой. Теофил выпивал один стаканчик, предоставляя остальным возможность опорожнить ее до последней капли. Раскрасневшись от водки, они бубнили какие-то песни без начала и конца, чью мелодию не распознал бы никто на свете, и играли в «свинью», шлепая по столу старыми, засаленными картами с оборванными углами, и до колик смеялись над тем, кто оставался «свиньей».

В тот день Теофилу Обрежэ не очень-то хотелось идти к Симиону. В комнате стало тепло, а морозный вечер, прильнувший с улицы к запотевшему окну, не соблазнял прогулкой. Теофил подошел к окну, вытер занавеской стекло и долго смотрел на пустынную заснеженную дорогу. Заметив две длинные тени, которые размеренным, неторопливым шагом двигались мимо его дома, он вздрогнул. Несмотря на преклонный возраст, он видел хорошо и сразу узнал Янку Хурдука и Тоадера Попа. Когда обе тени скрылись где-то в верхнем конце улицы, он натянул полушубок, нахлобучил шапку, взял трубку и кисет и отправился вниз по тропинке к Симиону Полу, даже не заперев двери дома.

Там он нашел двух своих друзей, которые, как обычно, переругались. Бутылка с водкой была уже пустой, и они не прекратили спора, даже когда вошел Обрежэ.

— Иди ты к чертовой матери, бородатый осел! Ведь это Фанишка тебе исповедовалась, и от нее ты обо всем узнал. Ты напился с Морару и все ему разболтал, а Морару рассказал Чукэ, тот сломя голову помчался к своему брату, и потом они избили Фанишку до полусмерти и быстренько обкрутили ее с Пинцу, этим дураком, у которого и штаны не держались на…

— Никому и ничего я не говорил, дурья твоя башка. Как это я могу рассказывать, что мне говорят на исповеди!..

— А я тебе говорю, что только твой дырявый рот во всем виноват. Ты к тому же их и венчал…

— А кто после этого шлялся по ночам к Фанишке? Все ребятишки тогда знали, кто таскается к жене Пинцу…

— А к жене Молдована Хромого, к Трянке-Флянке, кто своей бородой лез за пазуху? Поп-бабник, поп-бабник, поп-бабник! Даже бык Бенчи так не бросался на коров, как ты на женщин, поэтому люди и прозвали тебя поп-бабник…

Кто знает, куда бы завел этот спор, если бы Обрежэ не спросил ласково:

— О чем это вы спорите, люди добрые?

Оба, удивленные, замолчали.

— Да мы не спорим. Так, старое вспоминаем. Ты еще молодой, тебе нечего воспоминаниями заниматься…

— Тогда к чему же так кричать?

— А почему бы и не покричать? В доме у себя что хочу, то и делаю.

— Хорошо, тогда кричите и дальше.

— А если не хочу, то кричать не буду. Вот и все!

Все трое покатились со смеху, задыхаясь и кашляя.

Успокоившись, они уселись за стол возле огня и принялись за карты. Симион Пол был расстроен почти до слез, что Теофилу не осталось водки.