Избранное

По дороге домой она заглянула к подруге детства, Равеке, жене Валера Молдована, с которой давно уже не виделась. У нее София просидела с час, болтая о тысяче разных вещей. Про себя она удивлялась, как спокойно ожидает ее подруга старости, выдав замуж младшую дочь. Можно было подумать, что смыслом ее жизни было замужество и рождение детей. А когда дети зажили своим домом, ничего уже не осталось. После длинного, тяжкого пути люди присаживаются отдохнуть в тени у ручья. Для Равеки с мужем старость и была отдыхом. Но София и Тоадер еще не добрели до тихого ручейка в конце дороги. Ее Тоадер не желает останавливаться, а она, хоть и не знает толком, за чем гонится, не хочет от него отстать и торопится следом, тяжело переводя дух и вытирая со лба пот, стараясь казаться бодрой и веселой.

«Уж такую судьбу уготовил мне господь», — покорно твердила она, направляясь к дому.

За хлопотами по хозяйству и готовкой обеда время текло незаметно и бездумно. День прошел, наступил вечер. Хутор затих. Безоблачное небо застыло ледяным куполом. Мороз крепчал, ветра не было. София загнала в хлев корову и кур, накормила свинью, потом вернулась домой и развела огонь в низенькой чугунной печурке. Скрипнула дверь в сенях. София вздрогнула и бросилась навстречу мужу. Увидев осунувшееся, бледное лицо, взгляд, в котором сквозило отчаяние, она испуганно спросила:

— Что с тобой, Тоадер?

— Ничего, — ответил он притворно безразличным тоном.

Зная, что расспрашивать его бесполезно, она молча накрыла на стол и ласково, как за больным ребенком, принялась за ним ухаживать.

Тоадер равнодушно жевал, не замечая, что перед ним его любимое блюдо — жареный цыпленок в чесночной подливе. Глядя на мужа, София вспомнила лицо отца, когда тот проиграл процесс с банком и остался среди голых стен с дочерью-бесприданницей.

София не знала, что ей сделать, как его утешить. Молча сидела она рядом с мужем, выжидая, когда можно будет спросить, что у него на душе.

Тоадер долго сидел за столом, молчал, Курил. София постелила постель, перевесила лампу на гвоздь в изголовье. Подняв глаза, Тоадер заметил, что в комнате что-то изменилось, чего-то в ней не хватает. Пытаясь понять, что же изменилось, он вдруг почувствовал — черное отчаяние, которое вот уже столько времени давило на него, развеялось. Сосредоточенно он перебирал в памяти все вещи и, наконец, догадавшись, удивленно спросил:

— София, а где икона?

София в длинной, широкой ночной рубашке выпрямилась и пристально посмотрела на мужа.

— Я ее в заднюю комнату вынесла, — тихо ответила она.

— А зачем?

— Да я решила… теперь ты секретарь ячейки, к нам люди будут приходить… Чтобы ничего такого не подумали…

— А что они могут подумать?

— Кто их знает… потом, ведь и ты… — Она хотела сказать «не веруешь», но, испугавшись, замолчала. — Так лучше, мне показалось. Я ведь и так могу помолиться. А сюда я наш портрет повешу, когда мы поженились. Только вот рамку для него бы сделать…

— Стоило из-за иконы так хлопотать…

София поняла, что ему это приятно, и с признательностью посмотрела на мужа, ожидая, что он еще скажет. Но Тоадер молчал. Его растрогал этот знак внимания, захотелось обнять жену, погладить, как в молодости, по волосам, сесть рядышком с ней на краю постели и тихо затянуть ее любимую песню:

Ты расти, расти, лесочек,
Места лишь оставь чуточек
Ты для хаты и тропинки,
Чтоб спускаться до долинки,
Милой хлеб носить в корзинке…

Но в этот самый миг, когда воспоминание нежной ладонью мягко коснулось его сердца, словно ребенок, который просит взять его на руки, Тоадер вдруг почувствовал еще большую усталость, разом отодвинувшую все, что могло бы его утешить. Ему хотелось завыть, застонать, заплакать навзрыд. Сгорбившись, сидел Тоадер на стуле и курил, мрак его души не рассеяло и промелькнувшее молнией светлое воспоминание. София испуганно смотрела на него.

— Тоадер, — окликнула она тихо. — Ложись спать. Поздно.

— Ложусь.

Тоадер разулся, разделся, словно не понимая толком, что делает. Задув лампу, он устало вытянулся возле жены, которая так хотела приласкать его, успокоить. Вдруг Тоадер обнял ее, уткнулся лицом в плечо.

— Ох, София, дорогая… — простонал он.

— Что с тобой, Тоадер?

— Не могу больше.

— Тоадер, — перепугалась она, — что с тобой?

— Не могу! Не знаю, что делать. Что мне делать, не знаю! — Он заговорил, будто вода хлынула, прорвав плотину: — Тяжело мне. Стыдно. За себя, за людей…

София молчала. Она знала, теперь он выскажет все, и это для него единственное лекарство. Полный горечи, Тоадер лихорадочно рассказал ей, что произошло за это воскресенье…

— Понимаешь, София? Люди хотят, но не решаются. Просто хоть сквозь землю провались.

— Не знаю, что и сказать, Тоадер, — заговорила жена. — Трудно мне понять, почему этих людей обязательно нужно выгнать.

— Ладно, не понимаешь, а если поймешь, что скажешь?

— Скажу, как ты говоришь.