Избранное

— Но остальные-то понимают, что их нужно гнать, а вот не решаются. Или не хотят. Викентие не хочет, Мэриан не осмеливается, Ирина сомневается. А другие? Что другие скажут, которые не очень-то во всех этих делах разбираются? Вот я и не знаю, что делать… Боюсь, не хватит настойчивости…

Тоадер умолк.

Сердце Софии забилось от неожиданной радости. Ей вдруг представилось, что Тоадер живет мирной домашней жизнью, не мучаясь чужими заботами, не думая ни о чем, кроме их собственного счастья. Она вообразила его рядом с собой, состарившегося, поседевшего, слегка сгорбившегося и со всем примирившегося. Увидела, как сбывается ее заветная мечта и сама она обретает покой.

При этой мысли по всему ее телу пробежала теплая волна, как после стакана вина. Она прильнула к мужу, обняла его, поцеловала. Ей хотелось шепнуть ему на ухо: «Оставь ты их, Тоадер. Оставь, так лучше будет: мы вдвоем в нашем доме», но она ничего не сказала. На ее плече лежала его тяжелая, как камень, неподвижная голова. И она очнулась от своих мечтаний, собралась с силами, и представила себе все так, как оно есть, без всяких скидок на желания и мечты. Нет, Тоадер никогда не примирится с такой жизнью, какой желала бы она: для этого нужно, чтобы Тоадер перестал быть Тоадером, стал кем-то другим, но тогда кого бы она стала любить и кто бы ее любил?

— Нельзя так, Тоадер, — невольно вырвалось у нее в ответ на эти мысли.

Тоадер молчал. Но по тому, как он встрепенулся, она поняла, что это его обрадовало, и, вопреки собственному сердцу, проговорила:

— Если уж ты сказал, должен сделать.

София замолчала. Нужно было большое мужество, чтобы продолжать дальше, а она была всего-навсего слабой женщиной, которая боялась, как бы не потерять своего любимого. Она чуть не разрыдалась при мысли, что даже сейчас, в этот миг, может потерять его безвозвратно. А чего тогда будет стоить весь этот мир? Она вся напряглась и зашептала:

— Разве ты можешь опозориться? А что люди скажут?

«О чести моей печется», — подумал Тоадер, и в сердце его что-то перевернулось до того явственно, что, казалось, можно рукой пощупать, что это там поворачивается. Ласковая теплота затопила его, как разливающаяся река затопляет долину.

— Может, я ошибаюсь, София, — проговорил он.

— Тогда ты должен честно признаться, а не таиться.

— Нет, таиться я не буду.

Радость отхлынула, Тоадер опять почувствовал свою слабость и неуверенность и с печальной решимостью прошептал:

— Я им честно скажу, не гожусь я в секретари.

— Нельзя, Тоадер! — испуганно воскликнула София и зарыдала, но тут же, справившись с собой, обняла его: — Не надо, Тоадер, не говори так. Ведь это неправда.

Тоадер слушал ее и втайне радовался, что у него такая жена. Как бы ни был умен мужчина, сколь бы ни был он многоопытен в жизни, трудно ему проникнуть в женскую душу, если она сама не раскроется и не покажет, что в ней таится. Так уж женщины созданы: они легко скрывают то, что хотят скрыть, а иногда и то, чего не хотят скрывать. Это их оружие, которым они защищаются и побеждают даже самых сильных мужчин. Тоадер улыбался про себя этим мыслям, к которым человек приходит обычно уже к старости, но улыбался с какой-то гордостью, и не потому, что в этих философских рассуждениях была доля истины, а потому, что двадцать лет жил рядом с женщиной, которая никогда ничего не умалчивала и всегда раскрывала перед ним свою душу, как подсолнечник раскрывается навстречу солнцу, а такое счастье случается очень редко. Одно старалась утаить от него София: свой страх перед Флоарей, но и этого не сумела, хотя и посейчас думала, что Тоадер не знает о ее страхе и не узнает никогда.

Но сейчас Тоадер был поражен и испытывал чувство гордости, поняв, что сердце его жены, тайники которого он открывал один за другим, каждый раз находя там красоту, доброту и любовь к себе, именно сейчас это усталое сердце, после того как его столько лет терзала своими острыми и жадными зубами тяжкая жизнь, дало новые зеленые побеги. Кто же в этом мире богаче такого человека? И человек этот — его София!