Избранное

Тут ему показалось, что Тоадер смотрит на него сурово, словно хочет сказать: «Не болтай глупостей!»

— Чего молчишь? — завизжал как ужаленный Корнел.

— А чего мне говорить. Решение будет принимать общее собрание. Как оно решит, так и будет.

— Но кашу-то ты там завариваешь!

Тоадер пожал плечами и презрительно скривил губы, словно говоря: «Несешь сам не знаешь что».

— Чем моя мать виновата?

— На собрании узнаешь.

— Я сейчас хочу знать.

— Ладно, если ты так хочешь. — Тоадер некоторое время перелистывал бумажки, потом тихо заговорил: — Твоя мать была бедной женщиной, но стала кулачкой. В коллективное хозяйство вступила не с открытым сердцем. У себя в доме привечала мошенников. Знала об их темных делах, но молчала, покрывая их. Может, сама никакого вреда и не делала, разве что на работу ни разу не вышла, но другие, да и ты тоже, принесли вреда немало, а она, зная про все, не сказала ни слова. Теперь тебе все известно, и я прошу тебя, уходи!

Тоадер казался усталым и опечаленным.

— Не пойду! Мать ты пощадить обязан.

— Собрание ее не пощадит.

— А про нее и говорить не нужно на собрании.

— Собранию никто приказать не может.

— Ты можешь.

— Даже бог не может.

— Почему это мама должна расплачиваться за Пэтру и Боблетеков?

— Каждый за себя будет расплачиваться. Твоя мать тоже.

Корнел вскочил и замахнулся кулаком.

— Негодяй! Нет у тебя сердца. Смотри, дед сказал, чтоб ты подумал хорошенько.

— Так это тебя дед прислал?

— Ну и прислал! И что? Велел передать тебе, пусть, мол, подумает.

— Мне думать нечего.

— Есть. Мой дед такое знает, что ты сразу шелковым станешь.

Тоадера передернуло. Он вскочил и, отчеканивая каждое слово, сказал:

— Нет такого, отчего бы я стал шелковым.

— Есть. Он мне сам говорил.

— Он тебя обманул.

Парень решил, что приближается долгожданный момент, когда можно пустить в ход кулаки. И сделал два шага навстречу Тоадеру, но ближе подойти не решился.

— Послушай, дядя Поп, — сказал он вызывающе. — Ты с нами не шути. Мы тебя приструним.

— Я с тобой больше и разговаривать не хочу. Иди-ка ты домой.

— Ах, так! Не пойду.

— Нет, пойдешь! — Тоадер взял его за плечи и подтолкнул к двери. Корнел замахнулся кулаком, но Тоадер перехватил его руку, заломил ее за спину и, легко, словно куклу, повернув парня, вытолкал вон. Корнел, пораженный его силой, даже не сопротивлялся. Оказавшись за порогом, задыхаясь от ярости и размахивая кулаками, он крикнул:

— Погоди, мы еще с тобой встретимся, гад!

Повернувшись на каблуках, Корнел быстро зашагал вдоль улицы, размахивая руками и бормоча: «Убью! Задушу!»

Тоадер смотрел ему вслед и никак не мог вспомнить, откуда ему знакома эта размашистая походка враскачку, этот упрямый бас.

3

Во вторник вечером взволнованный и озабоченный Янку Хурдук разыскивал Георге, старшего сына, который работал в его бригаде чабаном, а зимою распоряжался в овчарне. Георге был его гордостью, Янку доверял ему, как самому себе, а теперь был зол на него, потому как парень наделал глупостей.

Часов в шесть утра, когда Янку собирался отправиться в село, Георге вернулся из овчарни.

— Батя, мне бы надо с тобой поговорить, — как всегда, тихо сказал он.

— Беда стряслась?

— Да нет.

— А что?

— Поговорить надо.

— Говори.

Но парень, зардевшись, словно мак, молчал. Высокий и статный, он обещал стать таким же широкоплечим, как и отец, от которого унаследовал резкие и тяжеловатые черты лица, медленные и точные движения. Только нежная кожа да белокурые волосы были у него как у матери.

— Рассказывай. Или стыдишься?

К ним подошла Леонора. Казалось, она что-то знала: на губах ее играла счастливая улыбка, и она с восхищением поглядывала на сына. Георге то краснел, то бледнел, слова застревали у него в горле.

— Говори же! — усмехнувшись, повторил Хурдук. — Или жениться задумал?

— Надумал, — признался Георге, весь красный, растерянно улыбаясь родителям и не зная, куда девать свои огромные тяжелые руки: он засовывал их за пояс, вынимал, почесывал за ухом и опять засовывал за пояс.

— Вот оно что! — Хохот Янку тяжело раскатился по дому, словно каменный обвал. Он был доволен, потому что любил Георге. Но Леонора неведомо с чего принялась плакать, прижавшись к сыну и теребя пуговицу на его тулупчике. Отсмеявшись, Хурдук подошел к сыну и серьезно сказал:

— Это дело неплохое, даже хорошее, — и, помолчав, спросил: — А с девушкой говорил?

— Да.

— Она-то хочет?

— Да.

— Хм! Глупости я спрашиваю. Какого дьявола ей не хотеть? Ведь на то и девки, чтобы выходить замуж. — Хурдук снова расхохотался. — И как это я ничего не заметил?

Он забыл, что у него есть другие дела, все смотрел на сына, удивлялся и радовался.

— Та-ак! А она в коллективном хозяйстве?

— Да.

— Это хорошо, А кто она?

— Лучия. Младшая дочка Боблетека.

— Что?!

Хурдук вдруг побагровел.

Георге замер, испуганно глядя на отца.

— Кто? Кто?

— Лучия.

— Ты с ума сошел! Тебя нужно связать и в больницу отправить. — Хурдук сел на стул и мрачно проворчал: — Лучия, значит. Боблетекова сучка.

— Отец, не говори так.

— Говорю, как хочу.

— Она твоей невесткой будет.

— Не будет!

— Янку! — запричитала Леонора. — Он любит ее!

— Разлюбит!