Избранное

Общее собрание было назначено на четверг в полдень, но уже с одиннадцати часов большой зал на втором этаже правления коллективного хозяйства стал заполняться народом. Зал был длинный и довольно широкий, в два школьных класса. Стены по желанию Ирины Испас были расписаны маляром из Регина белыми звездочками по синему полю. По стенам в передней части зала висели портреты руководителей партии и правительства. Сбоку развешаны большие фотографии: на одной овчарня, снятая сверху, с холма, и отара овец с двумя серыми осликами посредине, отправляющаяся на пастбище в окружении чабанов и собак; на другой — свиноферма, выстроенная летом прошлого года. На фотографии было видно, как свиноматки копаются в земле, одна лежит на боку, и поросята рядком присосались к ее брюху, а вторая, подняв морду кверху, внимательно смотрит, видимо, на фотографа. Был здесь и снимок двухэтажного дома правления, из окон которого высовывались улыбающиеся лица мужчин и женщин. Самая большая картина, занимавшая почти всю заднюю стену зала, была написана бородатым художником, который три месяца жил у них в хозяйстве. На ней изображена была бесконечная ширь золотистого поля, где среди хлебов утопал трактор, тянувший за собой жатку, и за ним пестрели цветными платьями женщины, вяжущие снопы. По краю поля художник поместил вереницу косарей, сверкающих на солнце косами.

Иногда крестьяне в минуту общего веселья пытались угадать себя в изображенных фигурах, но никогда никого не узнавали, только синеватые холмы вдали, да трактор, очень похожий на тот, что в прошлом году прислали из МТС, и еще рощицу вокруг села. Больше всего людей смущало то, что трактористом у них был веселый парнишка лет шестнадцати, а художник на картине усадил за руль пухлую надутую девицу. И все-таки картина нравилась. Хлеба, казалось, склонялись под легким ветерком, и воздух дрожал от зноя. Того и гляди, какая-нибудь из женщин выпрямится, вытрет со лба пот рукавом рубашки и удовлетворенно посмотрит вдаль на бесконечное поле.

Портреты и фотографии были украшены венками из колосьев и вышитыми полотенцами. Картина, висевшая в глубине зала, была в широкой золоченой раме. На все четыре окна Ирина повесила кисейные занавески. Летом на подоконниках цвела белая и красная герань, которую сейчас, зимою, девушки разобрали по домам, чтобы она не померзла в этом нетопленном зале.

В глубине зала стоял длинный стол для президиума, покрытый красной скатертью. Из обливных горшков торчали разноцветные причудливые бумажные цветы. Остальная часть зала вся была заставлена лавками. Теперь на этих лавках тесно сидели крестьяне. Многим не хватило места, и они стояли вдоль стен. Мужчины с серьезным видом курили, кто цигарку, кто трубку, а женщины, раскрасневшиеся от жары, то развязывали платки, то, словно спохватившись, снова их завязывали, тихонько переговариваясь между собой. Когда кто-то входил, все умолкали, и несколько сотен глаз внимательно следили, как вновь пришедший с трудом отыскивает себе место; не слышно было даже обычных шуток: «Не садись ко мне на колени», «Наступай на пол, а не мне на ноги», которые всегда вызывали самый искренний смех.

Самыми первыми явились человек двадцать Колчериу и Молдованов из бригады Викентие. Пришли они всем кланом и заняли вместе с женами первые ряды. Сидели они молча, курили и лишь изредка переглядывались между собой. Жены их смиренно молчали, опустив глаза в пол, платки у них были повязаны так, что закрывали рты. Мужчины почти все были одеты в серые суманы из толстого домотканого сукна, которые они расстегнули, выставив напоказ белые вышитые рубашки, затянутые широкими поясами, и белые брюки. Женщины кутались в широченные шерстяные шали, черные или коричневые, смотря по возрасту. Мужчины были все свежевыбриты, их волосы и усы с закрученными кончиками смазаны маслом. Герасим Молдован, самый толстый из них, с самым длинным крючковатым носом, сидел посредине, прямо против стола. По правую руку от него сидела жена, тоже весьма солидная женщина с румяным лицом, по левую — безусый Аурел Молдован, гордо обнимавший за плечи свою молодую, тоненькую, смущенную жену. Эти самые умные и самые речистые из всех Молдованов изредка перекидывались двумя-тремя фразами, важно покачивая головами.

Пантелимон Сыву со злым лицом стоял возле двери, возвышаясь во весь свой огромный рост. Жена его Савета примостилась неподалеку на краешке лавки. Она как-то осунулась, была чем-то недовольна, но молчала и на мужа не смотрела.