Избранное

Леонора плакала. Губы у нее дрожали, она порывалась что-то сказать — и не могла.

— Да в каком ты мире живешь? Не знаешь разве, что Боблетеков мы исключаем из хозяйства? — вспылил Хурдук.

— Знаю. А ее-то, может, оставим. Она порвет…

— Ботинки она порвет…

— Если мы поженимся, прежде чем их выгонят, она тогда не ихняя будет.

— Так, значит! Давай быстрей! Да?

— Так мы договорились. — Отчаяние сделало парня смелым.

— Когда же это вы спелись?

— Этим летом. Когда всем миром хлеб убирали.

— А теперь не терпится, давай быстрей.

— Да.

— Ты ей чего-нибудь сделал? А?

— Ничего не сделал! — быстро откликнулся Георге, заливаясь краской.

— Ты дурачина!

Ни Леонора, ни парень не поняли, почему Хурдук обозвал его дураком…

— Больно легко она тебе голову вскружила, — вздохнув, пояснил он, надел шапку и мрачно сказал: — Пошли по делам.

— Отец…

— Не будет свадьбы!

— Я женюсь на ней, отец!

— На чертовой бабушке женишься. Пошли!

— Янку, тебя бог накажет, если ты разрушишь счастье сына.

— И ты дура. Пошли, парень. Быстро.

Мрачнее тучи вышли отец с сыном на улицу, оставив Леонору в слезах.

По дороге к селу Георге сделал еще одну попытку.

— Отец, я женюсь на ней, — сказал он.

— Лучше молчи, Георге, — тихо проговорил Янку и остановился, — а то кости переломаю.

— Кости переломаешь, а я все одно женюсь.

— Эй, парень! Не выводи меня из терпенья.

— Если не позволишь — убегу!

— Я тебе убегу.

— Женюсь!

— Ну тогда получай!

Хурдук ударил Георге кулаком раз, ударил два и сшиб его с ног. Он не ожидал, что Георге окажется таким крепким и свалится лишь после второго удара. А может, и не свалился бы, если бы не поскользнулся.

Парень встал, стряхнул снег и сказал:

— Бей еще, все равно на ней женюсь!

Хурдук не ответил; четверть часа молотил он сына своими тяжелыми кулаками по голове, по груди, по спине, по лицу. Парень молчал и терпел. Он стоял прямо и только иногда покачивался. Когда Хурдук отвел душу и угомонился, Георге сказал:

— Все равно на ней женюсь.

— Сумасшедший! Знай, веревкой тебя свяжу.

В селе они расстались, попрощавшись согласно обычаю, и направились каждый по своим делам.

Было уже почти шесть часов вечера. Хурдук потерял голову, разыскивая сына. К четырем часам он кое-как справился со всеми делами, какие у него были в селе, и пошел к овчарне, стоявшей несколько поодаль, в поле, чтобы утешить парня, которого поутру так разукрасил, что проходившие мимо люди только диву давались. Хурдук пальцем не трогал сына. На Новый год ему будет девятнадцать. И на вот тебе: так избил.

Георге он не застал, тот ушел еще в полдень, прихватив с собой суман. Хурдук искал его в клубе, где Георге играл на нае, но и там его не оказалось. Не нашел он его ни у Аугустина Колчериу, с сыном которого Георге был дружен, ни у других парней. Хурдук зашел даже к Боблетеку, но и там Георге не было.

Янку вдоль и поперек исходил весь лес, то и дело поглядывая вверх. Среди теней, падавших на снег, ему все мерещилось мертвое тело.

Было довольно поздно, когда Хурдук вышел на опушку и устало прислонился к дубу. Шапку он где-то потерял. Снег, падавший ему на голову, таял и стекал по лбу на глаза. Сапоги промокли от ходьбы по сугробам, и теперь их прихватило морозом. Янку расстегнул тулуп: он задыхался.

— Сумасшедший! Свяжу! — глухо бормотал он.

Над селом и широкой долиной Муреша спускались сумерки, подсинивая белизну снегов. Небо посерело, на западе отливая серебром. Со стороны села слышалось протяжное мычанье коров, лай собак, человеческие голоса, невнятная песня хлебнувшего лишнее мужика. Одно за другим загорались окна. От мороза стекленели дали.

Но Янку Хурдук, привалившийся на опушке леса к черному жесткому, шершавому стволу, ни на что не обращал внимания, руки у него замерзли и болели, ноги заледенели, холод, проникнув сквозь распахнутый ворот рубахи, уже сковывал его потное тело.

Жалобно прогудел паровоз. Товарный поезд преодолевал подъем к Топлице, и паровоз пыхтел, надрываясь. Хурдук усталыми глазами следил, как ползет, извиваясь гигантской черной змеей, состав, выпуская клубы дыма, тут же исчезающего в разреженном воздухе.

Прошло несколько долгих минут, и вдруг Янку озарила мысль: поезд! Поезд на Тыргу-Муреш в семь часов!

И он пустился через долину к станции, через поле напрямик, утопая в снегу по колено. Бежал огромными шагами, охал и скрежетал зубами.