Избранное

Ну вот. Он как раз за спиной Симиона. Он видит его серый толстый суман, наброшенный на широкие плечи, воротник из барашка и черную шапку, немного сдвинутую на ухо.

Он вонзит нож прямо под шапку, туда, где шея сходится с плечами, а потом повернет его, вот так!

Он радовался, что ему удалось подобраться к ним, никто не обратил на него внимания. Он прошел под самым носом у Саву Макавея, и тот его даже не видел. «И этого надо убить! Он тут всему голова!» Никто и не подозревал, что через мгновение он выхватит нож и всадит его в Симиона.

Но Константин не выхватил нож и не вонзил его. Симиона, и Макавея, и всех остальных он убьет так, что его не схватят, он останется жив, чтобы радоваться и быть счастливым. «Симиона прикончу ночью, когда никто не увидит. И Макавея тоже».

Снизу, от своих ворот, он видел, как люди с сияющими лицами шли один за другим, не видя и не замечая его.

В клубе никого не осталось. Плавной походкой вышла Ана. На улице у дверей ожидал ее молчаливый, посиневший от холода Петря. Он с ненавистью глядел на всех, кто радовался способностям его жены, хвалил и обнимал ее, совсем забывая при этом, что есть на свете и он, ее муж, муж заведующей!..

Ана взяла его за руку. Он вырвал руку и нехотя зашагал чуть позади нее. Дома зажег свет, швырнул на стул суман и едва слышно простонал:

— Ана, не могу больше!

Ана очнулась, вздрогнула. Острая боль пронзила старую рану. Снова ее муж разрушал надежду на счастье.

Не в силах вымолвить слова, она сидела съежившись на стуле возле печки и молча смотрела, как играют языки пламени. В глубине ее сердца рождался вопрос, который тем больше мучил ее, чем настоятельней требовал ответа: когда же он поймет? И в душе ее рос прежний страх, отвратительный, как злокачественная опухоль. А если он не поймет? Если он не захочет понять? Что будет с ней? С ее жизнью? С ее домом?

VI

Зима прошла быстро, и наступила ранняя, предвещающая богатый урожай, весна. Февраль согнал снег и обрушил на землю дожди и нескончаемые ветры. Март подсушил землю, и она, освобожденная от снега, дышала привольно. С полей в деревню доносился возбуждающий запах влажной, свежей земли. В воздухе слышался робкий щебет птичек, радующихся, что голод и морозы остались позади.

Что ни утро крестьяне выходили на порог, оглядывали небо, приложив к глазам ладонь козырьком, вглядывались в даль. Ноздри их жадно ловили свежий, вольный ветер.

Когда тропинки подсохли, они выходили за околицу пробовать землю. Брали ее на ладонь, мяли и радовались, видя, как она, мягкая, размокшая, выдавливается у них между пальцами. Еще день-два — и, если будет погода, в нее жадно вгрызутся плуги. Но и в ожидании пахоты крестьяне не сидели сложа руки. По плану, выработанному Макавеем и другими, они тащили к кузнице кто плуг, кто борону, колесо или дышло, мотыгу или грабли и, дожидаясь своей очереди, дивились гибким мускулам, игравшим под бронзовой кожей кузнеца, и, подталкивая друг друга локтями, бились об заклад, что не успеют досчитать до десяти, как появится Макавей и спросит:

— Георгишор, ты принес плуг?

И точно, не успевали они досчитать до десяти, как появлялся Саву Макавей в облепленных глиной башмаках. Испытующим взглядом осматривал столпившихся на маленьком пятачке перед кузницей мужиков, здоровался и задавал вопрос:

— А Георгишор не принес плуга?

— Нет.

— Уж этот мне Георгишор! С ним договариваешься, как с человеком, а он… — Макавей укоризненно качал головой и недовольный уходил.

Много неприятных дел свалилось на его голову за последние две-три недели. Кое-как он с ними справлялся. Но с лица его не сходило суровое выражение досады и какого-то грустного упорства, над которым смеялся Ион Чикулуй.

— Почему ты не доверяешь людям? Это значит, что ты и себе не веришь.

На такие слова Макавей сердился больше, чем на что-либо другое.

В середине марта весна была в полном разгаре, как красота девушки, которой исполнилось восемнадцать лет. Под доносившееся с высоты гоготанье гусей, возвращавшихся из дальних стран, люди поплевывали на ладони и нетерпеливо брались за ручки плуга, пьянея от запаха первых перевернутых пластов. Над полями разносились протяжные крики крестьян, понукавших волов, которые вытягивали свои крепкие шеи, поднимаясь по тяжелым глинистым холмам Нимы.

В садах лопались почки, ягнята топтались на неокрепших ножках, тряся хвостиками, ребятишки, босоногие, с непокрытыми головами, гонялись друг за другом, а девушки, вышедшие на галерейку, словно проснувшись после долгого сна, протягивали к небу руки и улыбались всему миру.

Начинался яростный труд, жестокий поединок крестьянина с землей, в котором нет ни пощады, ни роздыха.

Но в этом году весенний поединок был иным, чем раньше.

Еще в феврале пришло решение партии и правительства относительно сева. Все крестьяне либо сами прочитали его, либо прослушали. Складывая газету, они удивлялись: оказывается, все надо готовить заблаговременно. Находились даже такие, которые сомневались, хорошо ли это. Но порядок работ большинству понравился.

— Сразу видать хозяйскую голову.