Избранное

— А я вам скажу — как, — заговорил поднявшийся Симион Пантя. — Я вам расскажу, как делалось у нас в армии, чтобы все задания, которые мы получали от нашей организации УТМ, были выполнены хорошо и в срок. В первую очередь мы распределяли задания. Если два задания, выделяем двух человек. Они отвечают за выполнение, а остальные помогают им — кто одному, кто другому. Если три задания, то их три группы выполняют. Тогда все хорошо идет. Полевые работы, конечно, никто не бросит. Но нужно агитировать народ, чтобы все успеть хорошо и вовремя. И в поле, и в клубе.

Не без раздоров и обид были распределены все задания, и большие и малые. По предложению опытного и благоразумного Саву Макавея был составлен и план. Макавей вздохнул с облегчением, не один он в ответе за посевную и другие деревенские дела.

На следующее утро вся Нима удивилась небывалой суете молодежи. Лишь через несколько дней крестьяне привыкли к тому, что парни и девушки то бегают из дома в дом, напоминая людям, что пора сеять вику, то, по обыкновению дурачась, тащат к кузнецу на спине плуг баштанника Бырли. На большом листе, вывешенном перед школой, написали, что Илие Георгишор, Ромулус Пашка, Антоние Строя и Ион Луп забыли, как ведут плуг в борозде, а теперь, усевшись на завалинке, ломают себе голову: «Как же это делается?» А про Сэлкудяну, который не решался протравить семена, сочинили и распевали песенку:

Лист зеленый повилики,
Не решится Василикэ:
Протравить ему зерно,
Овсюг ли сеять заодно,
Высох лист у повилики,
И решился Василикэ:
Пускай живет и головня —
С ней нету спору у меня.

Люди понимали, что суматоха эта всем на пользу, и не обижались. Криво усмехаясь, они сеяли то, что было предусмотрено планом. А те, кто уже попал утемистам на язычок, страшно сердились, и не раз можно было слышать по деревне не слыханные ранее споры между родителями и детьми.

Вот так, не совсем обычно, начались в Ниме полевые работы и час от часу шли все быстрее, а Иоан Поп только улыбался во весь свой щербатый рот.

В клубе дела шли своим чередом. Работы на полях сменяли одна другую: пахота, боронование, сев — но люди все-таки ухитрялись выкроить свободный часок, чтобы провести его в клубе.

Веселее всего бывало в воскресные дни. Никто никого не прерывал посредине танца, песни, стихотворения, когда исполнитель только вошел во вкус. Воскресенье посвящалось только развлечениям, и люди рады были бы проводить все время там, в душном зале перед сценой. Нередко в разгар веселья кто-нибудь отпускал язвительную шутку. Все весело смеялись, когда Яков Кукует во время танца выкрикивал своим высоким, почти женским голосом припевку:

Ой, хвалить как неохота
Мне соседскую работу!
Ведь его-то борона,
Вся беззубая она,
А на плуг и глянуть тошно —
Только ржавчина одна.

А Илисие Георгишор басовитым голосом задавал вопрос:

— Кто же это?

— Да Горя! — отвечал, продолжая плясать, Кукует.

— Скажи-и-и!

Все разражались хохотом, а тот, кого задевали, прятал вспыхнувшее от стыда и досады лицо.

А то выходил Симион Пантя или говорливая Мариука и, подмигивая, спрашивали:

— Сказку хотите?

— Хотим!

— Только не про Фэт Фрумоса[18], про кое-кого другого.

— А про кого? Давай рассказывай!

— А сердиться не будете?

— Не будем.

И сказка начиналась, например, такая:

— Случилось раз, а бывало не раз. Случилось давно, да не так уж давно, жил да был один человек. Далеко это было, у нас, в Ниме. Человек этот мастак был играть на флуере. (Тут слушатели начинали ерзать на скамьях. Всем не терпелось узнать, кто же это может быть, потому что в Ниме, где большинство при графе в чабанах ходило, почти каждый играл на флуере.) Недавно забил этот человек двух ягнят и решил продать шкурки за добрые денежки. Думал он день, думал два, думал девять. «Пойду-ка я в кооператив, получу денежки, накуплю товару доброго». «Не ходи, дурень. Там дадут тебе за шкурку сто леев, а за две — двести. Пойди к спекулянту в город. Он даст за одну триста, а за обе шестьсот; в городе и доброго товару возьмешь. Прихвати еще мерку пшеницы, еще шестьсот леев получишь», — подсказывает ему жадность. Взвалил этот человек на спину мерку пшеницы и шкурки, взял билет в Делурень за двести пятьдесят леев и поехал в город. В Тыргу-Муреше нашел спекулянта, получил за две шкурки шестьсот леев да за пшеницу еще шестьсот. Ходил он, ходил по городу и наткнулся на другого спекулянта, который торговал полотном. Купил три метра и за три метра отдал семьсот пятьдесят леев и вздохнул, потому что за билет домой еще двести пятьдесят отдавать нужно. Значит, еще пятьдесят леев из своего кармана нужно докладывать. Это бы еще ничего. Да встретил он соседа, который шел с полотном под мышкой.

— Чего несешь?

— Полотно.

— А откуда?

— Из кооператива.

— А что продал?

— Две ягнячьи шкурки да мерку пшеницы.