Избранное

Кривой ответил не сразу. Еще раз осмотрел Петрю, его глаз посверкивал из-под косматой брови.

— Гм! — осклабился он. Между синими губами блеснули большие, широкие, сильные зубы. — Ведь теперь у тебя у самого хозяйство, да еще в госхозе работаешь. Что, выгнали тебя твои господа?

— Я спрашиваю, нужен ли тебе работник. Коли нужен, бери. Если нет, оставайся с миром.

— Погоди, погоди! Я же не сказал, что не нужен. И тебя не спрашиваю, почему ты от них ушел. И так все понятно. — Он потер свой большой толстый нос. Потом, бросив вилы, подошел к Петре и положил руку ему на плечо. — Я тебя беру. Договорились.

— Заключим договор.

— Зачем договор? Поладим и без него.

— Без договора не пойду.

— Ну о чем тут толковать? Ведь мы друг друга знаем, зачем нам договор? Сговоримся между собой.

— Без договора не пойду.

Кривой снял свою руку с плеча Петри и почесал в затылке.

— Ладно. Согласен.

Жизнь у Нэдлага оказалась тяжелее, чем Петря представлял себе. На этот раз чужой хлеб был горше того, который он изведал когда-то. Петря пожалел о своем поступке в первый же час, когда вышел на луг и с силой махнул косой по свежей шелковистой траве, мокрой от росы. Но работал он как одержимый, пытаясь заглушить страдание и гложущую сердце тоску.

Многое, чего раньше, когда ходил в работниках, он не замечал, теперь досаждало ему на каждом шагу. Засаленная, рваная, полная блох подстилка, невкусная, застревавшая в глотке еда, жидкий суп и мамалыга из прелой муки, злобные окрики и сквернословие Кривого, которому никак не угодишь, сколько ни работай, враждебный взгляд его единственного глаза — все раздражало Петрю, рождая в нем глухое возмущение, которое все росло и росло.

И Ана не выходила у него из головы. Когда он стаскивал с себя рубаху и видел заношенный ворот, он вспоминал о белой, как молоко, рубашке, выстиранной руками Аны. Этой осенью она купила ему рубашку. Может, лучше бы она ее не покупала? Если бы он сказал тогда, что его назначили скотником, если бы она бросила свой клуб и работала только в госхозе… Когда он видел разбитые горшки, покрытые толстым слоем грязи, тошнота подкатывала к горлу, и он вспоминал чистую, словно новенькую, посуду Аны, в которой золотился свежий суп; когда, отмахав полдня косой, он ложился под куст отдохнуть и слышал над собой в вышине пение жаворонка, ему приходил на ум другой жаворонок, который остался дома, совсем один, и кто знает, с кем коротает дни. А ведь когда-то и он ел и одевался по-человечески. Тоска стала его неразлучной спутницей.

Может, Петря и вернулся бы домой через неделю-другую. Он тосковал по Ане. Ему было жалко ее. Может, она плачет, сидя одна дома? Но Петря боялся. Она стала большим человеком. Она найдет себе другого мужа. Что ему там делать? Быть посмешищем на селе? Лучше уж здесь помереть от тоски и отвращения.

Вернуться домой уговаривал его и Андроникэ. Это был старый слуга, живший у кулака с юных лет. Старик знал Петрю еще с тех пор, когда он десятилетним мальчонкой начал пасти овец у Нэдлага. Андроникэ опекал его, как отец. Утешал, когда тот плакал от побоев, помогал, оберегая от непосильной работы. И теперь, огорченный, Андроникэ уговаривал его:

— Иди ты домой, Петря, к жене. Ана ждет тебя.

— Ана и знать меня не хочет. Ей только клуб нужен.

— Дурная у тебя башка, парень. Ой, дурная!.. — Глаза старика печально слезились. — Бросил ты свой дом по глупости, по молодости, пришел на чужой горький хлеб. Ох, Петря, Петря!

— Оставь ты меня, баде Андроникэ, и без тебя тошно.

— Бросить такую жену, как Ана…

Без устали, настойчиво уговаривал его старый любящий друг. Советы старика Андроникэ только подливали масла в огонь. После таких разговоров Петря острее ощущал свое несчастье, и ему становилось еще тяжелее. Так тяжело ему не было никогда в жизни. Он ругал и бил скотину, с которой всегда обращался ласково. Отпихивал ногой Буркуша, старого верного приятеля его юности, тут же жалел об этом и раздражался еще больше.

Однажды утром Кривой поднялся раньше него и стал кричать на весь двор:

— Ты кто здесь, работник или барин? За что я вам плачу? Чтоб вы дрыхли?!

Петря встал и вышел. День едва-едва занимался. Окружавшие двор постройки казались огромными тенями. С трудом различая в темноте Нэдлага, Петря спросил:

— В чем дело, баде Георге?

— А, это ты! Спишь, когда время работать?

— Я только что лег. Да и день еще не настал!

— Что? День не настал? Вот-вот взойдет солнце и зерно осыплется. Ну, чего стоишь?

Петря шагнул к Нэдлагу. При слабом золотистом свете занимавшейся зари ему был виден блестящий, как у собаки, глаз.

— Вот что, баде Георге, не думай, что со мной можно обращаться как раньше. Теперь это не пойдет.

— Слыхали его! Может, ты меня побьешь?

— Доведешь, так и побью.

— Нет, вы слыхали! Ест мой хлеб да еще грозится.

— А ем, так и работаю за него.