— Всё… Сон весь, — отвечал Фадейкин упавшим голосом. — Смешно ведь…
— Выдумал? — спросила его Симка.
— Выдумал, — признался Фадейкин.
— Сейчас выдумал? Только что?
— Только что, — виновато вздохнул Фадейкин, и они оба рассмеялись.
— Ох и здоров же ты, Илья, врать! — сказала Симка. — Тебе бы в попы! А ну, соври еще чего-нибудь…
— А вы чтоу Симочка, любите про сны слушать? — спросил Антошин не из простого любопытства и совсем не для того, чтобы поддержать разговор с этой девушкой, которая нравилась ему все больше и больше. Не было, пожалуй, за последнюю неделю вопроса, на который Антошин ждал ответа с таким нетерпением и с такой надеждой.
— Угу, — подтвердила Сима. — Ужас как люблю!.. А Илюшку прямо хлебом не корми!..
— Да у меня снов, — чуть не задохся Антошин от радости, — у меня интересных снов хоть завались, на сто лет хватит рассказывать!.. Вы себе даже представить не можете, какие мне замечательные сны снятся!.. И все про будущие времена!.. Про вашу фабрику тоже сон видел…
Теперь он знал, как рассказывать о будущем, о социалистической жизни: приснилось, и вся недолга. Как у Веры Павловны. Сомневаетесь, что такое возможно? Давайте потолкуем, поспорим…
— Ну да? — вежливо удивилась Симка. — Рассказали бы, а?
Пылкость, с которой Антошин предложил себя в качестве рассказчика снов, несколько ошарашила девушку, а Фадейкин, тот и вовсе воспринял ее как попытку приударить за Симкой.
— Поздно сейчас, Симочка, — сказал он мрачноватым тоном. — Может, отложим до другого раза?
Велик был соблазн с места в карьер придумать сон поувлекательней, но верх взяла осторожность: лучше загодя продумать сон, планчик даже составить.
— И то верно, — согласился он, к великому облегчению Фадейкина. — И мне, пожалуй, пора до дому до хаты… Пока доберешься… Давайте встретимся в среду…
Договорились встретиться в среду вечером, после работы, сразу за воротами, у бакалейной лавки, погулять, семечки погрызть, потолковать.
Они встали с дровней, пошли проводить Симку к женским казармам.
А Симка вдруг снова вспомнила про пьянку, догоравшую в столовой, пожаловалась:
— Я же им еще о рождестве говорила: давайте, бабоньки, не станем пропивать помои. Давайте, говорю, на те деньги пирогов накупим, коржей медовых, леденцов. Это же сколько получится угощения, подумать страшно!.. Лимонату можно набрать хоть по две бутылочки на сестру. Сладенький и в тоже время кисленький такой, и голова с него не болит… Это ж такое может получиться удовольствие!.. Или, говорю, напьемся с пирогами чаю внакладку, по-господски… Или давайте купим для ребятишек игрушек хоть каких, куклов всяких, яблок-апельсинов… Это же такая радость ребятишкам будет и ихним матерям…
— А они? — спросил Антошин, проникаясь все большим уважением к этой решительной, остроглазой девушке.
— А они мне: что ты, Симочка, что ты! Да разве так можно, не пропивать?.. И матеря наши пропивали, и бабки… Спокон ведь веку пропивают, и вдруг мы, на тебе, не пропиваем!.. Да разве, говорят, можно себя по своей же воле такого праздника лишать, такого веселия!..
Симка помолчала, сердитая, обиженная. Потом вздохнула, плюнула в сердцах:
— Даже зло берет!.. Ве-се-ли-е!.. Плакать хочется, на то веселие глядя!..
Глухо хлопнула дверь женского корпуса. На обледенелых ступеньках возник нестарый приземистый мужчина. Бородатый, в пышной заячьей ушанке, в неожиданных господских пенсне на хрящеватом красивом носу.
— Африканов! — шепнул Фадейкин Антошину и подтолкнул его ближе к ступенькам. — Табельщик… Захочет, враз устроит на работу. Ему это раз плюнуть…
Африканов был пьян, строг, высокопарен, задумчив.
— Эх, люди, люди! — скорбно покачал он головой, не очень резко, чтобы не потерять равновесия. — До чего ж образованному человеку гадко смотреть на пьяненьких… Особливо ежели, к примеру, бабы!.. Довлеет дневи злоба его, заключил он ни к селу ни к городу, повернулся лицом к дверному косяку, о который благоразумно уперся правой рукой, и понес дикую околесицу про Содом, Гоморру, про Канатчикову дачу, конторщика Василия Епифаныча, хожалого Ефима, про крещенское водосвятие, имеющее быть шестого января, в день богоявления господня, на Москве-реке, близ Москворецкого моста, и что не следует пугаться стрельбы, потому что при погружении креста в воду из пушек на Тайницкой башне будет сделан сто один выстрел. От водосвятия и салютационной пальбы он перешел почему-то к вопросу о санитарном состоянии на Ягодном рынке, что на Болотной площади, и залопотал, что это безобразие — ставить сита с ягодами прямо на землю, потому что через это микроба может вползти в ягоду, и тогда человеку, через микробу эту, верная смерть. Затем стал что-то бормотать божественное, пытался даже спеть «Кресту твоему поклоняемся, владыко!», но не то вспомнил, что до пасхи еще далеко, не то забыл слова, запнулся, замолк. В его пьяной голове происходили какие-то смутные процессы. Что-то в ней мелькало, мельтешило, распылялось и снова сбивалось в какие-то нелепые умственные комья, снова распылялось.