Избранное

— Хм, хм! Что с тобой делать, Грилец? В твоих же интересах не пускать тебя. Завтра ты будешь, как вареная курица, а мне завтра такие не нужны! Завтра будем маршировать перед бароном и нужно быть в полной форме, и вообще на войне воюют, а не спят с женами.

— Господин капитан, покорнейше вас прошу. Целую неделю дома не был! А утром я буду на месте, покорно вас прошу, если можно!

— Ну, ладно! Так и быть, Грилец! Отпущу тебя!.. Но будь разумным, дай честное слово, что будешь разумным.

— Слушаюсь, господин капитан, прошу покорно.

— Кохн! Дайте Грилецу увольнительную до утра!

— А тебе чего, осел? — остановился Раткович около другого домобрана.

— Господин капитан, покорно… э… э… э… — заикается от волнения и обливается потом загорский мужик, — э… э… господин капитан, домобран Цафук Мийо, покорно прошу увольнения до побудки!

— И к тебе, конечно, жена приехала! Да?

— Так точно, приехала, господин капитан.

— А сколько ей лет?

— Двадцать три, осмелюсь доложить, господин капитан.

— Нет, нельзя, и речи быть не может.

— Господин капитан, два месяца не видались…

— Да! Я тут буду вам свидания устраивать, спаривать вас, а вы со мной так? Здесь вам не дом свиданий! Понятно?

— У меня ни одного замечания…

— Молчать! Тебе чего? Тоже увольнение? Ха-ха! Сейчас я хороший, да, сейчас вы передо мной ползаете, змеи подколодные, а стоит на минуту отвернуться, как вы уже свиньи, гиены вонючие! Не дам! Никому увольнения не дам! Понятно? Не будет сегодня борделя! Кто просит увольнение, поднять руку!

Над головами образовалась сплошная, ровная линия рук, рука к руке, будто поднялось множество семафоров.

— Кохн! Сколько собак?

— Двадцать семь, господин капитан, осмелюсь доложить!

— Так! Двадцать семь! Они думают, что рота — постоялый двор или, может, конский завод! Рота — не случной пункт! Рота — не конский завод! Никому! Отставить разговоры! Понятно? Кто это там ломает строй? Что такое?

Раткович перескочил две-три лужи и остановился перед пошевелившимся домобраном, не знающим, как поступить: то ли опустить руку при разговоре с господином капитаном, то ли замереть с поднятой рукой.

— Как фамилия, болван?

— Домобран Коларец Иван! Осмелюсь доложить, господин капитан, вода здесь, сапоги протекают, потому и двинулся, — отрапортовал Коларец, не опуская руки.

(Школьный двор был весь в выбоинах, и как раз там, где стоял домобран Коларец, вода, выйдя из канавки, действительно образовала глубокую лужу.)

— Ну, что с тобой делать? Искупать тебя в этой лужке? Ну-ка, тресни его ты! Да, да ты! Чего ждешь? Буду я еще силы на вас тратить! Ну! Что я сказал? Домобран слева от Колареца, дай затрещину этой свинье! Слышал?

Что делать? Приказ надо выполнять, и домобран слева от Колареца изо всех сил залепил оплеуху своему товарищу. Это развеселило кашеваров, стоявших у котлов под навесом и они громко захохотали. У котлов тепло, кашевары сыты, почему не посмеяться такому представлению!

— А повара чего здесь квакают? Этого еще не хватало! Почему не в строю? Кто должен отвечать за масло? Видек! Построить этих поваришек здесь! Пусть один останется у котлов! Вот тут, в один ряд! Дать им глубокое приседание! Оставить в положении «два»! Я им покажу, как смеяться!

Видек построил кашеваров; по команде «раз» они поднялись на носки, по команде «два» — присели, да так и застыли на полусогнутых ногах.

— Так, что еще? А вы чего еще ждете?

Двадцать семь зеленых семафоров все еще стояли с поднятыми руками в ожидании решения своей судьбы. Их охватило отчаяние. Они уже поняли, что дело плохо. Если Грилецу, который пожертвовал тремя корзинами собственного асфальта по пять крон семьдесят пять филлеров каждая, увольнение удалось с таким трудом, то на что могут рассчитывать они? Но все-таки надежда не угасала. В городе их ждали жены, и если не до побудки, то хоть до девяти часов отпустили бы! А может, и до одиннадцати выйдет, а там не грех и вообще не прийти! Ноги вросли в землю, руки никто не опустил — ждут…

— Ну! Что такое? Двадцать семь! Слушай мою команду! Смирно! Кругом!

Люди молча повернулись на сто восемьдесят градусов.

— В роту шагом марш! — Семафоры разбрелись по роте, кое-кто еще держал руку поднятой и, лишь встав на свое место во взводе, опускал ее, словно под ударом печальной и непреклонной судьбы.

В строю проштрафившихся и просителей образовалась большая брешь в двадцать семь шагов в поперечнике; столько же места занимали больные.

Когда дошла очередь до больных, лицо Ратковича залила краска. Он вспомнил Скомрака, письмо, ящик. Это все их дело, симулянтов проклятых, — одного поля ягоды! Сброд паршивый! Трусы подлые! Мародеры! Симулянты! Сводники! Свиньи!

— Что? Униформа смердит? Больничной блузы захотелось? Карболку согласны пить? Небось, на побывке в деревне гордитесь униформой, а? Звезд понашива́ете, хоть и в глаза их не видали. Награды вывесите, перед девками красуетесь! А сейчас униформа, видите ли, плохо пахнет! Ишь, хвосты поджали! Здесь вам не всеношная!