Избранное

Сражались бешено, упорно, по-ганацки, посинев от гнева. Визжа от ненависти. Пар от них шел! Сердце их разрывалось! И женщины помогали им, вооружившись ножами и цепами. И женщины умирали на поле боя. Погибла старостиха от удара палашом, пала Полковская, вдова бедняка, затоптанная копытами шведских коней. Пронзили и старое сердце бабки Кристины, когда она прибежала с горшком кипятка и в ярости выплеснула его на шведского ландскнехта.

Потомственного старосту Паздеру, толстого и неповоротливого, шведы забили прикладами мушкетов. При этом они орали по-немецки: «Zetter und mordio!»[170] Рядом с ним полегли Томаш Ганзарек, Микулаш Шкралоупек и Якуб Хватал.

Отступали то шведы, то хропыньцы и снова возвращались на прежние места. Пан король искал командира шведов и нашел его, а хропыньцы и шведы наблюдали, как он фехтует с толстым шведом, который, конечно, тоже оказался немцем, потому что кричал: «Du Hund, du Schwein, du Gerstenkorn!»[171], — но недолго он ругался.

И после этого шведы не бежали, а строились снова и снова и атаковали дядюшку Фолтына, который слез с раненого гнедого и вместе с Плевой, Выметалом, Павлом Хованцу и Мартином Старжику, прислонившись спиной к стене замка, среди дыма и смрада бился, пока не рухнул на землю. Перевернуты были столы, за которыми сегодня пировали, повалены бочки, и шведы хватали оловянные кувшины и швыряли их в хропыньцев.

Пан король ненадолго выехал из гущи бойцов. И посмотрел сквозь тьму в сторону Киселовиц и на зарево пожара за Заржичи.

То, чего он ожидал, свершилось.

В ночной тьме раздался стук копыт хорватских коней. Вернулись и драгуны на помощь шведам! Королева и император вступили в союз на хропыньской площади, Торстенсон побратался с Галласом, черт с дьяволом!

Пан король пробился через ряды шведов к воротам замка.

— Откройте! — закричал он защитникам замка Завадилику, Вондре Фишмистру, Хытилу и Цоуфалу с молодыми парнями, не испугавшимися пожара.

— За мной! — крикнул пан король и соскочил с Березки.

— Беги, — похлопал он лошадь по спине, и Березка побежала, затем остановилась за часовней у забора, опустив голову, пока ее не увел под уздцы шведский ландскнехт.

Кто мог, побежал за паном королем. Лестницы и замковые коридоры были забиты людьми. Ворота завалили изнутри. Из замка стреляли по шведам, драгунам и хорватам.

До рассвета шведы, драгуны и хорваты осаждали замок. Они палили по замковым окнам из мушкетов. Крыша замка, подожженная намоченными в смоле пучками соломы, сгорела вместе с балками, ее поддерживающими. Сгорел и резной деревянный потолок, вспыхнул и венок из ячменных колосьев.

Пан король, дядюшки Фишмистр, Хытил, Цоуфал вместе с молодыми парнями, веселыми как всегда, бросали из окон тлеющие бревна и покрикивали при этом:

— Что, помирились господские прихвостни, шведские наемники с императорскими?

Но это была уже смелость отчаяния. У них не оставалось ни пуль, ни пороха. Они задыхались в чаду, черные от копоти, в прожженной одежде.

Вдруг левое плечо пана короля пронзила боль.

Ох, он хорошо знал эти тупые удары. Дважды они уже были нацелены на его сердце. И вот в третий раз.

Через дым и чад донеслись слова его команды:

— Прекратить бой! Хоть кто-то из Хропыни должен остаться в живых!

Он был бледен как мертвец.

— Ты ранен, пан король? — спросил дядюшка Фишмистр.

— Ранен, — ответил он.

Внизу проломили ворота, на лестнице затопали сапоги. Раздались крики:

— Куда ты уходишь, пан король?

— На Маркрабины! Сдавайтесь только шведам! — приказал пан король.

С детства он помнил деревянные ступеньки с черного хода в подвал. Он спустился вниз. Скрипнул замок, дверка отворилась, он вышел к пруду, на болото с камышами. Словно в тумане увидел он хижину Даниэля. Вошел через распахнутые двери в сенцы, где пахло сетями и рыбой. На земле валялся разорванный белый платок с прядью каштановых волос…

Он нагнулся, пошатываясь. Поднял платок. На нем была кровь. Еще не засохшая кровь невесты.

— Прости меня, — прошептал он. Взял окровавленный платок с прядью каштановых волос и ушел из хижины Даниэля.

А вот и солнце взошло! Стволы дубов у земли позолотились.

Левая рука его, вся мокрая, немела. Страшно жгла рана… Он потрогал плечо. Прижал к ране белый платок, который тотчас окрасился алой кровью.

Это не сон! Это кружится голова. Такое головокружение мне знакомо. Но надо добраться до ячменя, который я приказал оставить несжатым. Мне худо как никогда, так плохо было, пожалуй, только однажды, на кладбище в Кундуз-Кале во время вьюги. Но там не было этой вековой липы, расщепленной молнией и стянутой ржавым обручем.

Я ранен в третий раз. Трех женщин я убил. Четвертая жива. Но я уже мертв… Да, правда! Тень Ячменька ползет, ползет и растает, едва только солнце поднимется повыше.

Трех женщин я убил… Нет, не убил. Первую убил отец Исаакиос, вторую — чума. А третья жива. Ее просто похитили. Увезли в шведский лагерь, в Моштенице. Я убил и третью женщину! А это конец!