Избранное

— Эх ты, недотепа. Не послушался ты меня, сыночек! Скажи-ка, а не тот ли ты мальчик из замка, которого послали к королеве в Прагу и который уж больше не вернулся?

Пан король посмотрел на нее серьезно и ласково, но ничего не ответил.

— Старики про это шепчутся. Кажется им, будто узнали они тебя. И все ж таки хочется нам верить, что ты король. Я всю ночь продумала и говорю себе: «Ты спросишь его». Скажи, сынок, король ты или нет?

Как бы ему хотелось признаться, что он вовсе не король. Но время для этого еще не настало. Смеет ли он одним своим словом отнять у них веру в себя и всю их надежду? И он сказал:

— Я тот злак, который вырос из земли, чтобы насытить вас.

Он сказал так, словно был не только королем, но самим Иисусом Христом.

Лучи восходящего солнца позолотили большую залу, осветили измученное лицо пана короля, и оно прояснилось.

14

Когда пан король рука об руку с невестой вступил в большую залу, в глаза ему бросился прежде всего венок из ячменных колосьев на синей вышитой ленте, свисавшей с потолка. Под этим венком они встали вместе с невестой. За широким столом важно восседал пан староста Паздера. На блестящей поверхности стола лежала Библия. Дядюшка Фолтын стоял навытяжку позади невесты с видом генерала, а мельник Вавра Стрниско был свидетелем пана короля. Кроме них в большой зале не было никого.

Пан староста взял в руки Библию и открыл ее сразу же на второй странице, ветхой и пожелтевшей, потому что это была старая, чешскобратская Библия, которая пролежала пятнадцать лет, запрятанная в подвале дома старосты. Староста прочитал слова: «И сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему… Потому оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей, и будут (два) одна плоть».

Затем Паздера спросил обоих, хотят ли они стать мужем и женой.

Оба они подтвердили свое желание и подали друг другу руки.

Тогда пан староста громким голосом торжественно изрек: «Вместо духовного лица, отсутствующего в этом городе, окруженном рвами и валами, водами и врагами, я сочетаю вас во имя божье. Аминь!»

Обряд был короткий. Окна были распахнуты настежь, и ласточка влетела в залу и заметалась под деревянным потолком. Она пролетела через ячменный венок, и ее испуганный голосок напомнил звук лопнувшей струны. Все следили взглядом за ласточкой.

Ничего они не подписывали и не целовались. Только крепко держались за руки. Пан король и его жена.

И подвели их пан староста, посаженый отец Стрниско и дядюшка Фолтын к окну, под которым собралась во дворе вся Хропынь и все переселившиеся к ним мужчины, женщины и дети в праздничной одежде, ожидая, когда они увидят пана короля и Марту Худых, которую он выбрал себе в супруги.

Их приветствовали долго не смолкавшими криками:

— Век живи, наш король Ячменек! Будь здорова, королевская супруга!

Многие прослезились. И двадцать четыре хропыньские невесты плакали. Плакала и бабка Кристина, так, как плачут в таких случаях матери, ведь это именно она увидела пана короля спящим на Маркрабинах. Плакала и пани старостиха, ведь она задумала эту свадьбу и посватала пану королю Марту Худы, заботливую и прекрасную.

Прежде чем король и его жена спустились во двор к народу, Марта повязала голову белой косынкой, потому что она была уже замужней.

Все кругом желали новобрачным счастья, здоровья и долгих лет жизни. Дядюшка Старжику за часовней выстрелил в воздух из мушкета, и многие женщины испугались. Грудные дети начали кричать.

— Нынче не стреляйте, дядюшка, — кричали на Мартина Старжику. Один Фолтын его похвалил.

А потом весь городок разместился перед замком за сколоченными из досок, положенных на пустые бочонки столами, на лавках, принесенных изо всех изб, пан король с женой в середине, и теперь они должны были на виду у всех поцеловаться. Много было веселья и смеха, пока хозяйки, подростки и девушки не начали разносить праздничное угощение.

Никто не записал, сколько кур тут съели, жареных и вареных, сколько серн, сколько телят, сколько поросят и гусей. Никто не считал пироги с медом и маком, ватрушки с творогом. Но угощение было очень обильно, и все чувствовали себя словно в раю, особенно потому, что вино лилось рекой, и трактирщик вкатывал все новые бочонки пива, здешнего, хропыньского, и разносил полные кружки водки, тоже здешней, хропыньской!

Все было свое, хропыньское — и куры, и цыплята, и гуси, и серны, и телята, и поросята, пироги и ватрушки, вино, пиво, водка, дети, девушки и парни, мужчины и женщины, бабка Кристина, пани старостиха, пан староста, дядюшка Фолтын, члены управы, пан король и его жена!

— Мы тут сами господа! — выкрикивали все, и это был прекраснейший из дней.

— На Гостынеке коронуем тебя! — кричали пану королю. — Наденем на тебя корону из ячменя! Но только после войны.

— Будет вам говорить о войне! — потребовали другие.

Потом отнесли и отвезли угощение с пиршества всем, кто караулил в лесах, на валах, у реки и у пруда, дозорным и лазутчикам, которых выслал дядюшка Фолтын.