Избранное

Варя ждала встречи с Тимофеем Карповичем, а когда недели за три до пасхи он, неожиданно вернувшись в Петербург, прислал ей записку, что завтра будет ждать ее у «Стерегущего», она вдруг оробела.

В Александровском парке снег почти сошел, по дорожкам бежала талая вода. Ноги промокли, озябли. Тимофей Карпович предлагал ей выйти на проспект, посидеть в кондитерской, а она вела его в сторону от проспекта, дальше от людей, от уличного шума, в самые дальние уголки парка, в заросли, еще не одетые листвой. Только одного хотелось ей — чтобы он сказал, наконец, те слова, которые сотни раз она слышала от него, мысленно представляя эту встречу.

И он сказал их… Нет, не их, а совсем другие слова. Внезапно положив ей руки на плечи, повернул ее лицом к себе и сказал: «Как ты выросла, Варя!..» И нашел ее губы.

Ночью Варя проснулась от щемящей боли в горле. Кашель ее разбудил Анфису Григорьевну. Вскипятив молоко с винными ягодами и пряными стручками, она насильно поила Варю и бранила ее:

— Выгвоздалась, чулки хоть отжимай, мать родная! Новые туфли-то как растоптала, хоть за гроши сдавай тряпичнику. Добро бы летом потащилась в парк, а то в такую слякоть. Угла, что ли, своего нет? Пригласила бы к себе кавалера. Не отобью.

А Варя стеснялась пригласить Тимофея Карповича к себе. Ненужный стыд. Особенно сейчас, когда опасность подстерегает его на каждом углу.

Она не ошиблась: Тюменев приехал в Петербург не на побывку. Участились аресты на Сампсониевской мануфактуре, «Старом Лесснере» и Арсенале. Социал-демократы Выборгской стороны подозревали, что провалы происходят из-за излишней доверчивости малосознательных рабочих, которых провокаторы-ряженые вызывали на откровенность.

Излюбленным местом ряженых был трактир общества трезвости недалеко от Сампсониевского проспекта, прозванный «Утюгом» за вход с острого угла. Там осуждали любителей спиртного, но за хорошие чаевые половые безотказно таскали в чайниках водку.

На заводе Нобеля рабочие готовились к стачке. Хозяйские соглядатаи сеяли сомнения в успехе забастовки. Партийный организатор района предложил Тимофею Карповичу провести вечерок в «Утюге». Купив в булочной калачей и прихватив дружка с Металлического завода, Тюменев отправился в трактир.

Сизые облака махорочного дыма уже густо плавали над столами. Буфетчик успевал отпускать половым заварку, сахар, лимоны и крутить ручку музыкального ящика. «Варяга» сменяли залихватские волжские припевки, грустные «Златые горы», и снова звучал «Варяг».

И вот появился еще один гость. Мастеровой как мастеровой, в косоворотке, опоясанной шелковым шнурком, в брюках из чертовой кожи с напуском над голенищами. Тимофей Карпович нюхом почуял, что перед ним ряженный под рабочего.

Мастеровой положил на поднос новенький рубль, обошел столы и тут же отдал деньги погорельцу из-под Ямбурга. Участие к чужой беде расположило к нему людей. Слушали его с интересом. Не на плохое он звал. Кто возразит, что долг каждого труженика быть порядочным человеком? А между прочим, хорошие люди бывают и среди богатых, как бы нехотя признавался он. Вот Нобель — капиталист, а какие тысячи отваливает сиротам! Не дом — загляденье отстроил для просветительных целей. Взять теперь забастовку. Что принесет она трудовому человеку? Неприятности с полицией — раз, нужду — два. Долго ли проесть припасенное на черный день, а там залезай в долги, распродавай праздничную одежду, обувь. Зачем, спрашивается? Когда с Нобелем можно договориться по-хорошему… Человек в косоворотке говорил о заинтересованности капиталиста и рабочего в успехе предприятия.

Половые скучали без дела, посетители не требовали кипятка, чай стыл в чашках, гуляки и те присмирели. Мастеровым казалось, что они видят перед собой не ряженого, а своего человека. Погорельцу помог и про нужду рабочего правду говорит. Боязно бастовать, того и гляди без хлеба останешься, а то и в черный список угодишь. Тогда хоть в петлю.

Нобелевский прихвостень умело сеял сомнения в целесообразности назревающей забастовки. Если не дать отпора, то завтра слова о добром капиталисте повторят сотни мастеровых. Лес неровный растет, а люди и подавно. У одного за стол садится целая артель, ему ли до забастовки! Другой знает цену хозяйским благодеяниям, а колеблется, как маятник. Такие нетвердые рабочие для ряженых прямая находка.

Тимофей Карпович направился к буфетной стойке, возле которой разглагольствовал гость. Потоптался, будто бы выбирая закуску, а сам искоса с головы до пят оглядел краснобая.

И вдруг рявкнул:

— А ну, нобелевский соловушка, покажи руки!..

От неожиданности тот вытянул руки — на пухлых пальцах отчетливо виднелись отпечатки снятых колец. Ряженый спохватился, спрятал руки, да поздно.

— Не прячь, голубок, — весело сказал Тюменев. — Выдали ручки тебя с головой. Бархатные! Оно и понятно: считая нобелевские подачки, мозолей не натрешь.

Доверие к краснобаю было подорвано. Послышались смешки. За столиком у окна мастеровой поднял покалеченную левую руку:

— Моя под вальцами побывала…