Избранное

Мы подошли ко входу в пещеру, названную Подземельем, — в ней нам больше нет приюта, коль скоро вокруг нее проложен след. Наши фигуры чернеют на снегу, чтобы ноги не отмерзли совсем, притоптываем и гадаем, где бы спрятаться. Оставаться вместе мы не можем, да и не собираемся: поставив все на одну карту, мы ее проиграем, а разбредясь в разные стороны, еще имеем шанс кого-нибудь сохранить в живых, чтобы он рассказал потом, как нам тут приходилось. Снег идет, клонятся под ним отяжелевшие ветви. Надо бы поскорее разойтись, пока он идет и скрывает наши следы — не видно будет, кто куда направился. Как надумает кто-то из наших, где ему прибежище найдется, так и уходит. Никто не сообщает куда, Качак не велит нам адреса открывать, и не без основания: доведись кому-нибудь из нас попробовать застенков и шипов под ногти, по крайней мере не будет подозрения, что кто-то тебя выдал. Все разошлись маленькими группками — по трое, по четверо, мы четверо остались, как волки, на утрамбованной прогалине в снегу. И еще хорошо, если бы как волки, по крайней мере знали бы, куда податься. А так, например, Илич понятия не имеет, куда деться. Горожанин, сын чиновника-переселенца с восьмью детьми, отец отрекся от него через газету «Голос Черногорца», итальянцы издают ее в Цетинье, впрочем, мачеха еще раньше выставила его из дому, чтобы меньше было едоков за столом. Не знает и Тадишич, где голову приклонить, хотя от него родные и не отрекались — его семейство со всем скотом и скарбом насильственно переселили в долину, ближе к городу, где оно находится под постоянным надзором, а в опустевший дом у горы то и дело наведывается патруль посмотреть, нельзя ли оттуда еще что-нибудь унести. Качак обзавелся землянкой, но, чтобы до нее добраться, надо перевалить отроги Беласицы, это после снежных заносов, когда утопаешь по горло, до нее на крыльях не дотянешь, а уж куда ему на его отмороженных ногах с отпадающими пальцами. У меня на примете есть для себя пещерка, но уж больно мелка — для двоих и то места не хватит, а я к людям привык, не могу и пары часов в одиночестве выдержать. И кроме всего прочего, собственное самолюбие не позволяет мне бросить друзей, уж лучше вместе пропадать, чем выкручиваться одному. Качак сочувственно спрашивает меня, как будто он в лучшем положении находится:

— Что ж это, Джоле, и тебе деться некуда?

— Некуда, — отвечаю я, — ничего я себе не припас.

— Уж будто родни у тебя нет?

— Полно и теток, и дядьев, и двоюродных братьев повсюду, да только все они в черных списках да под слежкой находятся, так что они и дверь-то отворить не посмеют. А кое-кто и на ту сторону перешел.

— Теми, которые на ту сторону перешли, тоже бросаться не надо, — сказал Качак и добавил: — Сами мы уж больно зазнались, оторвались от народа.

— Это точно, как ни верти — кругом мы виноваты.

— Так оно и есть. От одних отшатнулись, других облаяли, с третьими расплевались. А ну-ка пораскинь мозгами — не позабыл ли ты кого из этой твоей родни!.. Нет ли у тебя кого-нибудь на стороне, с кем ты еще разругаться не успел?

И угадал: двое моих дальних дядьев по отцовской линии, Велё и Вукан Джолевичи, переселились на турецкие наделы, когда наши якобы в отместку за гибель славного Бошко Бошковича спалили мусульманские села и потеснили турок к Белому Полю. Отец мой оказал им тогда какую-то услугу, не знаю какую, только они изо всей силы старались отплатить мне за нее добром и поддержать теплые родственные отношения. До войны я каждую осень гостил у них, они насчет меня разные планы строили, подыскали мне невесту с приданым, хотели женить и в их края переселить, да ничего из этого не вышло…

— Есть, — сказал я, — дядья у меня в Белом Поле есть. С тех пор как война началась, я с ними ни разу не виделся, а значит, и не ругался, — примут они нас. Идти до них далеко, но, если двинуться не мешкая, к рассвету доберемся.

— А чего нам мешкать! Дожидаться тут нечего.

И добрались. Тетка Вукосава на мой голос сразу отворила дверь, впустила, оглядела нас и с этаким удивлением спрашивает:

— А где же ваши кони, Джоле?

— Какие еще кони, тетка Бука, что ты в нас такого кавалерийского нашла?

— Да смотрю, сапоги у вас со шпорами, — говорит она и допытывается: — Для чего вам эти шпоры, если коней у вас нет?

Оглядели мы свои ноги — и правда, лед на них до колен налип, и точно кажется, будто на нас сапоги, а на пятках ледовые наросты так и блестят, словно шпоры, и при каждом шаге звон издают. Прошло совсем немного времени, и все наши украшения растопились и разлились лужицами. А тут и мой дядька Велё объявился, добродушная громадина в тулупе. Видно, он где-то сладко выспался в стогу и принес в дом солому в волосах и на тулупе. Усы у него от неожиданности ощетинились, посмеивается дядька, чтобы показать свое расположение, хотя для веселья нет у него, понятно, никаких оснований. Качак, по своей привычке прояснить ситуацию наперед, спрашивает его:

— Можем ли мы вчетвером пересидеть здесь у вас денек-другой?

— Можете. Мы гостей не прогоняем, когда они к нам являются.