Избранное

Пропустив его, он раскорячился — мало ему! Оглядывает нас одного за другим, будто ищет знакомого или должника, который долго от него прятался. Никого из нас он не знает, это точно, не имеет понятия, за что нас судили, разве только слыхал, что мы коммунисты и осуждены националистическим судом. Приговоры он не читал и не видел, они погребены в четнических канцеляриях Колашина — и вот ему все-таки поручено привести их в исполнение, и никто уже не может ничего ни изменить, ни отложить. Он только выискивает, кого раньше, а кого позже. И кичится этим, вишь, как задрал голову. Ждет! Чего ждет? Чтоб мы его просили! Но никто не просит, даже притаившиеся в углу четники. И он поднимает руку и тычет пальцем. Почему-то его внимание привлекают высокие и крупные люди, должно быть, когда-то его такие били. Первым он выбирает Псковича, сначала гвардейца, потом командира партизанской роты, потом роты четников и наконец дезертира. Несколько мгновений он любуется гвардейцем: до чего статный человечина, и ждет, когда этот великан начнет умолять. Он водит взглядом и указывает пальцем на Миладина Кривачевича.

«Кривач», весь в черном, расправляет плечи и поднимает в знак приветствия над головой кулак.

— Держитесь гордо, товарищи, как и до сих пор!.. Никто не смеет унизиться и просить. Победа все равно будет за нами. Пролетариат за нас отомстит!

Подслушивающий под дверью фольксдойч просунул внутрь голову и с ненавистью крикнул:

— Отомстит, отомстит!

— Знаю, так будет, и ты это скоро на себе почувствуешь.

Солдат выбирает. На какое-то мгновение его взгляд останавливается на четниках, но они показались ему старыми, и он отвел глаза. Потом посмотрел на меня, мы скрестили на мгновение взгляды, но и тут он почему-то оторвался глазами и ткнул пальцем в Тайдича.

— Так, — ощерился Борачич, — отыскал-таки!

Выпускник гимназии из Пивы молча встал. Оглянулся, хотел, видно, что-то сказать на прощанье или повторить, что его обманули, но передумал — пригладил рукой волосы на затылке и молча вышел.

Солдат последовал за ним, и двери затворились. Наступила короткая иллюзорная передышка, словно барак покинула сама смерть. Но тут же подумалось, что она явится еще и будет приходить до тех пор, пока не выведет последнего. Надежды никакой, это по крайней мере ясно, однако вместо того, чтобы с этим примириться, люди вскакивают, куда-то идут, перемещаются, садятся и снова встают, недовольные выбором места. Мне кажется, что их пугает возникшая пустота, они избегают ее взглядом и поворачиваются к товарищам, но глаза их опущены, словно они виноваты друг перед другом.

На дворе что-то изменилось — залпа не слышно, эта задержка вселяет в нас надежду. Как наказание, звучат разрозненные, глухие выстрелы. В барак проникает кислый запах порохового дыма, вслед за ним появляется и солдат.

Я пытаюсь поймать его взгляд: что-то неясное для меня таится у него в глазах, есть и дурацкое желание сразиться с ним хотя бы так. С удовольствием схватился бы с ним, да он не согласится. Почему-то ему неприятно смотреть мне в глаза, и он то и дело поворачивает голову в сторону, словно умышленно избегает моего взгляда. И вдруг я вспомнил Беран и Кршле — острова на Лиме, между двух мостов, и девушку из Харема. Рассказывали, будто глаза у нее неодинаковые — один голубой, другой черный, таких называют «чакарастые» [4]. Встречал я ее в ту осень довольно часто и каждый раз хотел проверить, так ли это на самом деле, но она шла с опущенными веками, словно смотрела сквозь ресницы, и, когда вдруг поднимала их, блеск ее глаз заставлял меня зажмуриться, прежде чем я их видел. Ее братья были коммунистами, отец — землемер или что-то вроде этого, вечно до войны бродил с нивелиром по дорогам и торчал у мостов. Где-то сейчас они?..

Секунду спустя воспоминания исчезли из моей памяти, словно их никогда и не было. Поднялся, вызванный пальцем, Ратко Льешевич, студент, изучающий технику, бледный, болезненный, кожа да кости. Он рассказывал мне, что в Мостаре у него старик отец и больная сестра. Чтобы спасти сына от усташей [5], отец отправил его к себе на родину в Жупу Пиву, к своякам, а там его схватили четники и привели в Колашин. Вечная тревога и боязнь его за своих в Мостаре; их — за него. Сегодня утром для него все закончится, погаснет мир под обманчивым, непотребным солнцем, где зло передает человека злу с рук на руки. Если отец и сестра живы, они какое-то время еще будут надеяться и, кто знает, может, умрут с этой надеждой. Подобные надежды почти всегда теплятся благодаря незнанию или нашей ограниченной осведомленности.

Ратко вышел, ничего не сказав — зачем и кому говорить, если всех ждет одна дорога? За Ратко встает Милян Машич, крестьянин из Дробняка, тихий, неприметный — он молча, как ни в чем не бывало, направляется к выходу, будто это совсем просто.

Ох, как не просто!