Избранное

Гроб несли медленно, осторожно. Будто нарочно для того, чтобы старый Уркан взглянул в последний раз на закопченный потолок своего дома, где прошла вся его жизнь, чтобы вдохнул в последний раз угарный воздух, пропахший навозом и кукурузными кочерыжками, горький воздух, который казался ему самым благодатным в мире, когда в доме было тепло. Не суетиться ему больше по комнате, ища палочку, на которой счел он своих овец, засунутую им же куда-то за балку, не сидеть долгими зимними вечерами у огня на чурбаке, плетя корзины или луща кукурузу. Следа от забитого им гвоздя и того во останется, кто-нибудь вынет гвоздь, замажет дыру в стене известкой, изгладится память о нем из памяти близких, как рассеивается дым над трубой или осенний туман над равниной…

Как только гроб установили во дворе на козлах, застелили старательно коврами и покрывалами, заботливо вынесенными Лудовикой, поп огляделся по сторонам, ища глазами вино, чтобы окропить усопшего, прежде чем начать заупокойную службу. Окроплять покойника вином было старинным обычаем, которого придерживались все свято, даже погорельцы.

— Где вино?

Старая Урканиха вздрогнула. Господи, как же она о вине-то позабыла? Но Лудовика хотя и не забыла, но подумала: «Зачем на вино тратиться? Побрызжут и водой, будет с него». Две бабы бросились в дом за вином, одна крикнула с порога:

— Эй, Лудовика, где у тебя вино-то?

— В шкафу. Погоди, я сама. Ты без меня не найдешь.

Лудовика покинула свое место у гроба и ушла в дом.

— Ну, нашли? — спросила она у женщин.

— Нету, миленькая. Все обшарили, тут его нету. Ни на полках, ни в шкафу ни капельки, одни пустые бутылки. Батюшка стоит над гробом дожидается, срам-то какой!..

Лудовика тоже принялась шарить, приговаривая:

— Что за дом такой, будь он неладен. Ничего не найдешь. Ничего на месте не лежит. Словно нечистый все переставляет. Ну что ты будешь делать. Было ведь вино в плоской бутылке. Сама в Клуже покупала бутылку эту. Сама же и покупала. А давеча, как ходила в село, тоже думаю, дай зайду винца куплю…

— А может, кто выдул? Выпил?

— Вылакали, паразиты!

— Эй, бабы, чего возитесь, несите скорей вино! Хватит колдовать! — вбежал разъяренный Симион.

— Отстань от меня! Убирайся! А то не зарадуешься! Небось сам вылакал, а теперь орешь: баба, подавай вина! Хоть из-под земли достань, а подавай!

Священнику надоело ждать, он потребовал кружку воды. Кружку принесли, но она оказалась грязной, вся в саже. Подняв ее вверх на солнце, так, чтоб всем было видать, поп послал пономаря к колодцу вымыть кружку и набрать чистой воды. Покропив покойника, он начал службу.

Как только дьяк запел, поп наклонился к нему, шепнул на ухо:

— Гони!

Дьячок понял, согласно кивнул и погнал что есть мочи. Таким галопом помчался, что и не догнать, начинал с середины и до конца не добирался. По его следам торопился священник и тараторил скороговоркой свое, но, не давая попу спуску, вступал и обгонял его дьячок. Казалось, они несутся наперегонки, соревнуясь, кто кого обскачет. Стоило дьячку почувствовать, что поп выдыхается, он тут же заглушал его молитву и мелкой рысью мчался дальше: догоняй! Наконец священник едва заметно подмигнул, дьячок и тут понял; расставил ноги, поднял голову, напряг шею и запел — плавно, чисто, красиво, во весь голос, как человек, завершивший наконец тягостное, давно начатое дело. Поп присоединился, и они вместе не торопясь, как два подгулявших забулдыги парня, возвращающиеся среди ночи в обнимку из корчмы, завершили службу.

Мужики, стоявшие тут же рядом, заслонившись соломенными шляпами от солнца, весело переглянулись:

— Вот так молебен! Чудеса в решете!

— Да, молебен что надо!

— Сколько живу на белом свете, такого не слыхивал.

Священник с большим трудом разложил перед собой на столике две церковные книги и, выждав, когда воцарится полная тишина, начал проповедь.

Первые слова грянули как гром среди ясного неба. Начал поп по-латыни и тут же перевел свои слова на румынский, перевел он, правда, неточно, а вернее сказать, совсем другие слова, не те, что произнес, и сам заметил свою оплошность, но не стал поправляться — сойдет и так. Кто мог его уличить? Никто. Он хотел произвести впечатление и произвел его: все так и застыли раскрыв рот. Этого ему и хотелось.

А затем он заговорил о «королях» и «императорах», вечных козлах отпущения всех попов на свете, и мало-помалу перешел к «тщете человеческой жизни» и «бессмысленной алчности к богатству, хотя неминуемо гнить всем в земле и быть съедену червями».

Ему хотелось говорить от имени господа и высшей справедливости, но, несмотря на все свои старания, греб он явно не туда, и все догадывались, к чему он клонит.