Избранное

— А нуте-ка подайте сюда! — оглушительно кричит преподаватель, и окна отвечают ему дребезжанием.

Тщедушный паренек на другом конце аудитории вытирает перо, с испугу он съеживается, замирает с открытым ртом, перо дрожит, вонзившись в листок с казенной печатью.

С глухим стуком падает на пол чья-то толстая тетрадь — ком земли на крышку гроба.

Преподаватель в ярости рвет на мелкие клочки работу незадачливой студентки и швыряет их себе под ноги.

Студентка встает, она хочет что-то сказать, объяснить, но, взглянув в лицо преподавателю, помертвев, опускается на скамейку.

— Госпо… Госпо… — шепчет она.

— Черт бы побрал этот народ! — гремит преподаватель с кафедры. — Я же предупреждал, если замечу, что… что-нибудь… немедленно вон — и на дисциплинарный совет факультета! Безобразие! Ни стыда, ни совести! Взрослые люди, называется!

Со скамейки поднимается первокурсница, белобрысая худышка с перекинутыми на грудь косицами, она потерянно озирается вокруг, будто оказалась в совершенно незнакомом месте, и глаза ее наливаются слезами.

Она пробирается по проходу, но стоит полу заскрипеть у нее под ногами, она пугается, останавливается и наконец тихо-тихо, едва ступая, подходит к кафедре, белая как мел, с глазами, полными ужаса, словно преступник на место казни.

— Господин преподаватель… я… я…

Преподаватель не отрываясь смотрит на дверь, рассеянно барабаня пальцами по кафедре:

— Как! Вы еще здесь, барышня?

— Господин преподаватель… кончено… стипендия… папа… — доносятся обрывки фраз сквозь рыданья.

— Неужели все еще здесь? — недоумевает преподаватель, не удостаивая ее даже взглядом.

Студентка, пошатываясь, идет к двери. И вдруг быстро-быстро бежит обратно, словно решилась на что-то отпаянное, словно сейчас накинется на преподавателя и… она молча опускается на пол возле кафедры и отчаянно по-детски плачет.

Утомленный этой, согласитесь, нелепой сценой, которая как-то уж чересчур затянулась, преподаватель встает и, бормоча что-то себе под нос, отходит к окну. Дома, улица, он смотрит на все это с раздражением, с трудом удерживаясь, чтобы не обернуться на всхлипы у себя за спиной.

Вон воробьи облепили телеграфные провода — жалкие серые комочки пыли.

На противоположной стороне, прямо напротив окна, остановился калека на деревянной ноге, утер пот рукавом и смотрит перед собой пустым, невидящим взглядом, пощупал протез, поправил что-то, топнул и поковылял дальше, похожий на большое неуклюжее насекомое.

Городской шум притих, отхлынул, только где-то захлебываясь кричит пронзительно клаксон, кричит и кричит, будто от тоски и одиночества.

И мало-помалу тиски, сжимающие сердце, ослабевают.

Светлые картины неожиданно рано оборвавшегося детства, освещенные нежной материнской улыбкой, мелькают, мелькают перед глазами, словно кадры кинофильма.

Аудитория, студенты, дома, улица — все будто утонуло в глубоких бесцветных спокойных водах, оставив по себе лишь смутное чувство жалости к собственному бессилию. «К чему это все?» — невольно задается тихий вопрос, которым одаривает человека вечность, когда он готов уже расстаться с земным.

В аудитории зажигается свет. Преподаватель подходит к кафедре. Первокурсница, уткнувшись подбородком в колени и закрыв руками лицо, плачет, и руки ее мокры от слез.

Она в желтой узенькой кофточке, обтянувшей ее костлявые худые плечики, и похожа на тщедушного тощего котенка.

Преподаватель еще полон посетившими его видениями прошлого, но, когда на глаза ему попадается девчонка, он долго смотрит на нее… без гнева… без раздражения…

В сумеречном воздухе поплыли редкие печальные удары колокола — дальняя древняя мелодия.

— Иди, — говорит преподаватель, — иди на место и пиши со всеми.

Девочка тихо встает и идет на место. Вид у нее как у прощенного ребенка.

— Погоди, у тебя же нет листка с печатью.

Она останавливается. В коридоре пронзительно заливается звонок.

— Не спешите, у вас еще много времени.

Преподаватель поднимается на первую ступеньку амфитеатра, смотрит направо, налево и старческим голосом, разом будто постарев на много-много лет, спрашивает:

— Господа, у кого найдется чистый листок?

Перевод С. Флоринцевой.

МАДЕМУАЗЕЛЬ

— Ой, мама, глядите, никак, к нам кто-то идет, — испуганно проговорила девушка в надвинутой на глаза косынке, всматриваясь в черную фигуру человека, свернувшего с широкой дороги на тропинку, ведущую к дому.

Девушка была тоненькая, хрупкая, с белым, как молочная пена лицом, слегка испачканным, руки в длинных по локоть перчатках из глины, смешанной с навозом, глиной заляпаны и ноги, так как мазала она летнюю кухню. Черное, старенькое, очевидно детское платьице облегало ее, подчеркивая миниатюрную изящную фигурку.

Мать, маленького роста крестьянка, похожая на узел с тряпьем, где едва можно различить морщинистое личико с большим губастым ртом, похожим на заплату, поднесла руку козырьком ко лбу и сказала, прикидывая:

— Вроде бы мельников сын. Принесла же его нелегкая не вовремя. Опять заместо буден — праздник. А то, может, к вечеру бы и закончили.