Избранное

Дом был для него чужим, и, хотя работы было невпроворот, возвращаться домой не хотелось, он готов был отложить работу на завтра, на послезавтра — не все ли равно на когда?

— Пропади все пропадом! — произнес он и даже не заметил, что рассуждает вслух.

Кругом тянулись луга и нивы, опьяняюще пахло зерном и сеном. Между холмами в прозрачной водянистой голубизне летнего дня мелькали люди.

«Зерно зреет», — подумал Тоадер.

Там, где дорога, прежде чем спуститься в село, слегка замешкалась, как бы раздумывая, куда ей повернуть, Тоадер остановился в нерешительности. Кафтан он держал в руке, веревку перекинул через плечо.

Невысокого роста, коренастый, крепкий, с жилистой шеей, почерневшей от солнца и пота, в расстегнутой у ворота холщовой толстой рубахе, под которой катались упругие мускулы, в старых домотканых штанах, протертых на коленях до дыр, в задубевших и стоптанных постолах, — всем своим видом был он покорный, безропотный сын земли: в глазах — доброта и кротость; в густых, давно не стриженных волосах серебрится иней.

Уставший до смерти, Тоадер сошел с тропинки, расстелил на траве кафтан и сел отдохнуть.

Усталость, завораживающая тишина, легкий шелест орешника тихонько прикрыли ему глаза веками.

…Внизу в тени высоких акаций дремало село, окутанное рассеянным светом солнца, готового вот-вот закатиться за гору.

Из дворов тянулись в небо белесые кудели навозного дыма, сплетаясь в один толстый жгут, который неторопливо опускался и стелился по земле…

Проснулся Тоадер поздно: рот полон слюны, голова по-прежнему раскалывается от боли, все тело ломит — жесткая земля намяла ему бока.

Недоумевая, как же ему так долго спалось, он поднялся и заторопился домой.

Тодорика, жена его, сидя на крыльце, пряла пряжу. Это была уже немолодая, дородная женщина с приплюснутым носом и широкими крепкими зубами.

Рядом сидела и шила их дочь Сусана, вылитая мать, только двадцатью годами моложе. Была она уже замужем, но от мужа ушла и теперь снова жила у родителей.

— Явился?! — с издевкой спросила Тодорика. — Поди, жрать приспичило?

— Есть хочется, — подтвердил Тоадер, вешая на перила крыльца кафтан и веревку. — Что у вас тут от обеда осталось?

— А все!.. Чего вашей ненасытной утробе понадобится: хошь — блины, а хошь — оладьи. Такого работящего мужика грех не покормить! Умаялся, чай?..

— Что ж тебя там, где шлялся, не покормили? — в тон матери спросила Сусана.

Из кухни дразняще вкусно пахло жареным цыпленком. Тоадер вошел, поднял крышку на кастрюле.

— Ты чего по кастрюлям лазишь?! — завопила дочь. — Для тебя, что ли, готовили? Еда есть, да не про вашу честь. Для тех она, кто трудился, шил, стирал, прял… Ишь какой едок выискался, полдня до дому с пастбища добирался.

Она вырвала у него из рук кастрюлю, и вся еда вывалилась прямо на землю, маленькую суглинистую плешинку во дворе, возле кухни.

— Жрать захотелось? Вот я тебя сейчас покормлю! — крикнула Тодорика и хотела ударить его по голове веретеном.

Тоадер выхватил у нее веретено, отшвырнул прочь, голубиная душа, не стал он с ней связываться, отошел в сторонку, только ругнулся в сердцах.

— Иди, не приставай!.. Тварь!

Не драться же ему с ней было? Тронь он ее хоть пальцем, подняла бы хай на все село. Господь с нею, подумал он и тяжело вздохнул.

Возвращалось стадо, корова мычала у ворот. Тоадер пошел, отворил калитку и отвел корову к поилке у колодца.

*

Этот большой двор, окруженный со всех сторон высокими акациями, да старый бревенчатый дом Тоадер купил некогда у барона Иошека, но не у того молодого, что ездит на двуколке и торгует молоком да огурцами, а у прежнего, старого барона, что катил в экипаже, запряженном четверкой белых коней.

Лишь год назад, как вернулся Тоадер из Америки, разобрал он старый баронский дом и выстроил себе новый, ладный такой, что поглядеть любо-дорого. И сарай у ворот тоже раскидал по бревнышку, а то, упаси боже, обвалился бы случаем скотине на голову.

Коли посылает тебе господь деньжат, то и ты оказываешься хозяином не хуже людей.

Вот только колодец не наладил, руки все не доходили, а ведь совсем никудышный стал колодец-то.

Еще с зимы было к нему не подступиться; земля по краям осыпалась, провалилась, от старого колодезного сруба осталось одно трухлявое бревнышко, торчащее из провала, точно последний гнилой зуб изо рта дряхлого старика.

Ох и намаялись, таская воду от соседей да гоняя скот на водопой к речушке. Но дошла очередь и до колодца, месяц назад Тоадер нанял себе в подмогу трех цыган, всю грязную воду вычерпали до капельки, углубили его на целых пять саженей, вымостили дно и стены камнем, только сруба нету, потому как плотники у Борша заняты, обещались не сегодня завтра прийти… в крайнем случае через недельку… Покуда колодец досками застлан, чтобы свинья или, скажем, корова туда не свалились — это ж верная смерть.

*

Тоадер снял дощатый настил, опустил в колодец журавль и зачерпнул ведерко воды, да так и застыл, держа руку на журавле и стоя спиной к дому.