Избранное

Улегшаяся было утренняя обида на жену за то, что пришлось ему после бессонной ночи, вернувшись с мельницы, еще и корову вести в стадо, с новой силой обожгла душу.

Всю жизнь он в поте лица работал, думал, что будет у него на старости лет и миска горячей замы, и свой угол, и подушка под головой. А где это все? Нету. Неужели ничего он не заслужил? Даже такой-то малости? Стоит ли после этого работать? Для кого?

Как громом пораженный стоял он у колодца, вода из накренившегося ведерка струйками проливалась на землю, а Тоадер стоял, не замечая, стоял, не в силах сдвинуться с места.

Ему вдруг захотелось не быть, исчезнуть с лица земли, не топтать ее больше ногами, уйти в нее, стать ею…

— Шевелись, ты, рохля! Ну и работничек! Так ты до утра опять провозишься! — крикнула Тодорика с другого конца двора.

— Да, да… — бессмысленно пробормотал Тоадер.

Нет, это не было согласием: он и не слышал, о чем говорила жена, он поддакнул какой-то своей, из глубины души поднявшейся, потаенной мысли, о существовании которой еще минуту назад и не подозревал. Эта мысль, беспощадная и страшная, казалось, придавила его своей тяжестью к земле, да так, что он и рукой не мог шевельнуть, с места сойти не мог, а стоял, тупо уставясь под ноги; и если он поначалу вздрогнул, то лишь поразившись, как этот резкий голос проник в его мысли.

— Да, да…

Больше он ничего не слышал, а жена все бранила его, бранила…

Грустными, потерянными глазами смотрел он в провал колодца, и ему казалось, что оттуда на него тоже глядит кто-то, глядит пронизывающим насквозь, пытливым взглядом, глядит и в безысходной тоске бьется, бьется головой о каменные стены.

Протяжное коровье мычание раздалось у него над ухом, пронеслось над всем селом и, ударившись о кладбищенский холм, заглохло.

Скрип тележных колес, блеяние, кудахтанье, хрюканье — все то, чем каждый вечер оживлялось село, — находилось где-то далеко-далеко.

Он ничего не слышал и не видел. Кругом воцарилась непроницаемая тишина; точно по велению божьему застыли даже деревья. А в середке этого пустынного безмолвия, в самой его сердцевине, находился он, Тоадер, стоял, держа руку на журавле, стоял, глядя в дыру колодца, медленно наполняющегося пепельными вечерними сумерками.

Вдруг перед глазами возникло видение: прилавок и маленькая голова с выпученными зелеными блеклыми глазами, — венгр из Телепа. Подняв назидательно палец, он говорил: «Плохой, совсем плохой баба был, и мужик раньше умирал».

Видение исчезло: Тоадер сделал неверный шаг, а может, — кто скажет? — камень вырвался из кладки, выскользнул из-под ног…

Те пытливые глаза со дна колодца ринулись ему навстречу; колодец превратился в огромную разинутую пасть, она поглотила его и сомкнулась.

…Тодорика оцепенела, еще миг она ошарашенно смотрела на болтающееся на конце журавля пустое ведерко.

Потом как одержимая бросилась к колодцу, вскочила на долбленую поилку и заорала диким, душераздирающим криком на все село:

— Помогите! Спасите! На помощь! Скорей! Этот осел в колодец свалился!

Сосед, разгружавший воз с сеном, кинулся к забору, плечом выломал две доски и огрел Тодорику вилами, чтоб замолчала.

II

Глубокая, взбаламученная вода смотрела на людей, столпившихся у колодца, враждебным оком старой воровки. Она как бы спрашивала: «Ну, чего столпились? Чего глазеете? Не брала я ничего!»

Принесли стоявшую у скирды длинную шестиметровую лестницу. Спустился в колодец крестник Тоадера, подцепил его багром, подвязал веревками подмышками и, кинув конец наверх, крикнул:

— Тащи!

— Раз-два, взяли!

— Еще разок!

— Подхватывай за ноги!

— Клади наземь.

— Полегче, вот так…

При падении Тоадер о камень разбил голову. Растрепанная, без платка, с расширенными от ужаса глазами, Тодорика металась по двору и голосила:

— Ох, Тоадер, что же ты наделал, прах тебя возьми! Люди болтали, будто я тебя бью. Ох и взгрела бы я тебя, света бы ты невзвидел! Ох, разрази тебя гром! Осрамил, на все село нас осрамил!..

— Уймись, баба! Не голоси! — прикрикнул на нее кто-то из стариков.

— Ты, дядя Никулае, не в свое дело не встревай!.. Моя это печаль, мне и голосить!.. Ох, в черный день родила меня мать!.. А ты иди откуда пришел!.. Ох, несчастная я!.. Уйди, говорю, а то такое тебе скажу, не зарадуешься! Не в добрый час ты встрял!..

Покойника внесли в светлую горницу, так в Кымпии называют большую комнату в избе, где стоят красиво убранные кровати с горой подушек и одеял, застеленные узорными покрывалами, где напоказ выставлено все лучшее, что имеется в доме, где в углу украшенные венками из колосьев висят иконы, а на стенах расписные тарелки, оседланные расшитыми полотенцами.

Сусана кинулась в дом, пытаясь остановить людей.

— Куда же вы его тащите, грязного! Все он перепачкает, и запах от него пойдет!..

Но ее никто не послушал; утопленника уложили на полу перед дверью. Кто-то снял с кровати самую нарядную подушку и сунул покойнику под голову.

— На, Тоадер, хоть теперича полежи, как человек.

— Вы что тут хозяйничаете? Ваша, что ли, подушка? Я вышивала! Ишь прыткие нашлись, чужим добром распоряжаться! Полежи на подушке припоновой дочки-хромоножки!