Избранное

— Могу и кончить, только бутылочку, — хмыкнул староста Подариу, пузан и выпивоха, каких свет не видывал, непременный завсегдатай всех свадеб, бдений и поминок.

— Прими и прости, господи, брата нашего новопреставленного Тоадера, — провозгласил он, поднимая первым стакан, который сверкнул всеми гранями при свете лампы. — А тебе, Тодорика, дай бог здоровья и утешения в несчастье твоем…

— И мужа! — торопливо подхватил другой мужик, тоже большой любитель выпить, которого при виде спиртного аж затрясло. — От мертвого проку мало, а для семейной жизни он и вовсе непригодный.

— Ладно тебе, не встревай! — окоротил его староста. — Я и сам могу не хуже сказать, только это хотел напоследок оставить.

И он понимающе подмигнул пьянчужке.

— Неймется тебе. Хочется поскорей закусить…

— Допрежь всего выпить.

— А тебе, Сусанка, доброго здоровья и чтоб вернулся к тебе твой Симион, потому как мужик он для тебя в самый раз подходящий, хотя и непутевый, язви его в душу!

— Катись он подальше, больно нужен. Пускай другие с им поживут. Попробуют, сладок ли у него хлеб…

— Насколько я в этом деле понимаю, вроде не мужики хлеб пекут, а бабы…

— Это как у кого!

— Ладно, кончай. Греби к берегу. За здоровье всех, чтобы утешали мы друг друга на чужих похоронах. За ваше здоровье пьют, бабоньки, эй, там в санях!

— И вы будьте здоровы!

— Пей давай!

— А то водка остынет!

— Что ж вы торопливые какие? Куда спешите? Боитесь, не поспеете? Что за народ! Ни удержу, ни терпения… Мы с Тоадером были побратимы… — продолжал он, к неудовольствию остальных.

Кто-то хлопнул его с силой по спине. От неожиданности он мигом выпил весь стакан.

— Вот и славно! Теперь дай другим выпить.

Пьянчужка наполнил стакан и опрокинул его единым духом. И пустой поставил на стол.

— Давай, братцы. По очереди, не торопясь. До свету все поспеют. А от ночи еще и часа не прошло. Надо бы по старшинству. Подходи, дедушка Никулае.

«Дедушка Никулае», старик с бородой, смахивающей на щетку, и с висячими, как у китайца, усами, взял в руки стакан, выпил за упокой души усопшего и за здоровье и благоденствие живых.

Дрожащей рукой он поставил стакан на стол, сел на прежнее место, оперся на посох и за весь вечер не проронил больше ни слова. Но никто его молчания не заметил, потому что на всякие речи он в ответ тихо, ласково и мудро улыбался, и всем казалось, будто и он участвует в разговоре.

Ион, прозванный в деревне Сбоку Припека, длинный и смуглый верзила с огромным носом, выпил водку, будто ледяной воды хлебнул, и с таким стуком поставил стакан на стол, что чуть не разбил.

— Ох и крепка! Ну и крепка, зараза!

— Крепкую-то деткам пить не дозволяется, как бы горлышко не застудилось.

— У кого брали, у жида или у Йожефа?

— У жида, — ответил Василе из другой комнаты.

— Правильная водка. У Йожефа брать нельзя — одна вода.

— Кабы вода! Помои!

— Румыны пашут, сеют, жнут, а у еврея водку пьют. Знать, каждому свое…

— Ах, обожгла, хороша!..

— Ежели водка не жжется, то лучше колодезную пить. Один хрен! Вода-то еще послаще.

— Ты, мил друг, наливай, а не заливай. Ишь язык-то рассупонил, — оборвал говорившего Подариу, с сожалением наблюдая, как пустеет вторая бутылка. — Как бы светать не начало. Торопись, наливай. Нету у нас другого занятия, как тебя слушать?..

После третьей бутылки мужики разгорячились, скинули шерстяные полукафтанья, остались в одних рубахах да штанах.

Зипуны, фуфайки, кафтаны — все сложили на кровати в ногах покойника, так что его и не видать было за горой одежды.

Головы отяжелели, многих стало клонить в сон, они сидели понурившись, как колосья, налитые зерном. Сидящие за столом парни тоже уронили головы на ладони, и по мосточку менаду сном и бдением на цыпочках поплыла дойна.

Песня тянулась долго и монотонно, озаряемая лишь редкими вспышками воодушевления, потом опять затухала и опять тянулась вяло и заунывно.

Пели, будто не слыша самих себя, бубнили знакомые слова песни, как бы не вникая в их смысл, точно им дела не было до того, о чем поется, все же пели стройно, слаженно, управляемые не самими собой, а кем-то посторонним.

Порой, когда песня резко обрывалась, выделялся чей-нибудь отчаянно одинокий голос и тут же прятался, пугаясь своей громкости и оторванности от других. И тогда гробовая тишина воцарялась в доме.

Насытившись тишиной, песня вновь потихоньку ожила, разгорелась, сильней, сильней, и потянулась как вначале, печально и заунывно, пока не достигла конца. И снова дом наполнился тишиной, раздираемой иногда старческим храпом.

Желая взбодриться, парни затеяли игры в «хлопки» и «дорога в рай». Подариу отправился домой и вскоре вернулся, довольный сел за стол и с важным видом похлопал себя по карману.

— Принес что? — любопытствуя, спросил один из парней.

— Принес, да не про твой нос, ты вон ступай с пацанами повозись.

Наигравшись вволю, вытерев потные лица, парни опять расселись за столом, и тут-то Подариу торжественно извлек из кармана колоду карт.

— А деньга имеется?

— Предъяви, на слово не верим…

— Нате, сосунки…

Подариу достал из-за пазухи красный платок, развивал и выложил на стол пять леев.