Избранное

Дочь одна-единственная у Цокзола — Улдзийма. В школу она пошла десяти лет и в этом году окончила десятый класс в аймачном центре.

Цокзол считал, что учиться ей больше незачем. «Пора ей приобщаться к женской работе и сидеть дома», — частенько думал он про себя. Он отлил ей уже золотое колечко и приготовил седло с серебряными узорами.

Затянувшись из трубки, он снова заговорил:

— Думаю и Дамдина с собой взять. С матерью его уже говорил… Пора ему свет повидать.

Услышав это, Дамдин чуть не уронил скребок и невольно оглянулся на Цокзола. Сердце его затрепетало, и он подумал: «Неужели доведется рай земной увидеть? Только бы взяли! Я бы все им делал в пути, о чем бы они меня ни попросили».

Он до того размечтался, что уже представил, как они отправляются в город. И едва сам себя скребком не ободрал.

В этот момент Жамьян посмотрел на него и сказал:

— Говоришь, и парня взять?.. А будет ли от него какая польза?

Дамдин зло посмотрел на него: «До чего же подлый человек! Ну какое ему дело? И впрямь лежащая собака старается напакостить бегущей. Дать бы ему, чтоб знал свое место».

Радость его сменилась злостью и обидой. «Оставить бы его самого здесь! Что за черная душа у человека!» Он уже не мог успокоиться и бранил Жамьяна на чем свет стоит.

Раньше Жамьян казался ему хорошим человеком, но теперь Дамдин возненавидел его всей душой. Весь напрягшись, словно рысь перед броском, ловил он каждое слово и движение Жамьяна. Он готов был вмешаться в разговор, даже сцепиться с ним и, разумеется, как следует поколотить. И чем больше смотрел на Жамьяна, тем сильнее злился и едва удерживал себя.

Вдруг Жамьян, словно угадав, что творилось в душе Дамдина, попросил его подать огня. Дамдин нехотя поднялся, подошел к очагу, но, когда Жамьян стал прикуривать, едва не опалил ему лоб. И после, когда тот поднял голову, тоже как бы нечаянно рассыпал ему на подол угли и нарочно выругался:

— Черт бы меня побрал! Что это с руками творится!

Так Дамдин решил отомстить Жамьяну.

К вечеру тот уехал, и у Дамдина отлегло от сердца. Однако он по-прежнему продолжал думать о Жамьяне с ненавистью. Стоял у юрты до тех пор, пока Жамьян не скрылся за далеким холмом.

Потом громко сказал: «Тьфу!» — и плюнул ему вслед.

Глава восьмая

По пути, проложенному от Далан-Дзадгада[31] до Улан-Батора, движется на север верблюжий караван. За ним следуют овцы и козы, голов сто, подгоняемые одним верховым.

Издали кажется, что это кочует какой-нибудь айл. Среди просторной долины караван плывет, словно лодка в море. Но это не кочующий айл, а Цокзол с Жамьяном, направляющиеся в город. Пошел уже шестой день, как они выехали из дома.

Наш Дамдин, которому не доводилось до этого выезжать за пределы своего аймака, был безмерно рад подвернувшемуся случаю, так как впереди его ждал город, о котором он мечтал днем и ночью.

В пути Дамдин без лишних напоминаний делал все, о чем бы его ни просили. Он смотрел на Цокзола как на самого доброго и благородного человека на всем белом свете и глубоко верил, что путь их будет счастливым и благополучным. Тому были свои причины. Прежде всего в первый же день им встретился табун, а это по народным приметам считалось признаком благополучного пути и успеха. Поэтому-то они и пришли в восторг, проезжая мимо табуна.

Да и второй день принес не меньшую радость: дорогу им пересекло стадо грациозных дзеренов, что также обещало удачу.

Цокзол ехал во главе каравана. Он, как опытный вожак, вел свой караван только утром и вечером по прохладе, устраивая привалы в дневную жару. Чуть свет он будил своих спутников, и караван снова отправлялся в путь. Тяжело было, конечно, но никто не смел его ослушаться.

Дамдин верхом на пузатой гнедой кобылице гнал овец и коз. Ему было тяжелее всех, так как ночью он не высыпался: ложился поздно, а на рассвете уже был в седле. Случалось, дремота одолевала его даже в седле, но он ничего не мог поделать с собою: глаза помимо воли начинали слипаться. Да и только ли это? Утренние лучи так грели макушку, что он до привала совершенно одуревал, а ноги немели, и, спешившись, он не мог удержаться на земле и валился в траву.

Улдзийма ехала на верблюде. Раньше ей тоже не приходилось бывать в такой дальней поездке, а тем более на верблюде. Правда, в первые дни ей, видимо, было весело, и она то и дело напевала песенки, но сейчас сникла, а блеск ее черемуховых глаз потускнел.

Дамдин был рад, что она наконец-то забыла о письме Базаржава и теперь снова относится к нему дружелюбно и ласково. А Базаржав приехал к Дамдину ровно через три дня, как обещал. Тогда-то Дамдин и рассказал ему всю правду. Он выслушал его молча и, тяжело вздохнув, сказал:

— Что же делать? Люблю я ее… Ведь истинную правду написал! — и ускакал во весь опор.

Улдзийма едет под зонтом. Ее старый верблюд вышагивает словно заведенный, изредка пощипывая траву, торчащую у дороги.