Избранное

Жамьян был родом из племени харачинов, что жили когда-то в местности Мингэт, но родословную свою, а тем более историю своего племени и то, как оно расселилось некогда на обширной территории Халхи, он не знал и вовсе. И когда речь заходила о нем самом, Жамьян, кроме того, что он арат-харачин, ничего не мог рассказать.

Воинственные маньчжуры, чтобы прочно закрепиться в Халхе, посадили во многих районах Монголии своих князей и наместников-амбаней. В частности, их представители правили в Их-Хурэ, Улясутае и Кобдо.

Когда же между Пекином и Улясутаем была проложена уртонная[34] дорога, маньчжуры пригнали из Внутренней Монголии незнакомое халхасцам племя и расселили его на узкой полосе вдоль всей дороги, вменив ему в обязанность охранять двадцать девять ее уртонов. При каждом уртоне имелась джаса[35], и все жители подчинялись ей.

В местности Сайр-Ус было еще управление, которое в централизованном порядке ведало делами всех харачинов.

Поначалу харачины были бедняками из бедняков, но с годами они, говорят, стали жить не хуже самих халхасцев.

Жамьян родился уже среди халхасцев, с молоком матери впитал их язык и поэтому ничем не отличался от них. Да и остальные харачины, живущие в Монголии, с годами потеряли все свое, и теперь никто не отличит их от истинных халхасцев.

Цокзол в душе уважал Жамьяна. На это были свои причины. Дело в том, что последний был мастаком в торговых сделках, да и умом обделен не был: люди и постарше его могли бы многому у него научиться.

В пути же Цокзол открыл для себя совсем другого Жамьяна и затаил на него злобу. Жамьян оказался человеком прижимистым, и вот уже десять суток Цокзолу приходилось кормить его.

Нельзя сказать, что Жамьян отправился в путь без ничего. Нет! Среди овец, предназначенных для продажи, он гнал годовалого и двухгодовалого ягнят, которых и собирался пустить в дело. И даже в первый день сам предложил одного зарезать, но Цокзол тогда возразил:

— Зачем нам сейчас столько мяса? Еще успеешь…

Незаметно пролетели дни, и у Цокзола вся провизия кончилась, а Жамьян и виду не подавал, что замечает. Пришлось Цокзолу зарезать очередного барашка. Тут только и всполошился Жамьян:

— Ой! Что же ты наделал? Зарезал бы моего… Сказал бы мне, что мясо кончилось!

На самом-то деле он хорошо знал, что мясо у Цокзола вышло. «Надо бы как следует проучить его», — думал Цокзол, но все как-то сдерживал себя. Со стороны могло показаться, будто ничего особенного и не происходит. Цокзол, конечно же, понимал, что основные едоки — его, но все-таки за десять дней они, без Жамьяна, вряд ли бы съели двух барашков.

Тот же вел себя как ни в чем не бывало и не мучился угрызениями совести. Правда, садясь обедать или ужинать, каждый раз развязывал свой мешочек и предлагал остальным высохший и позеленевший арул, но никто не дотрагивался до него, все брезгливо отворачивались.

В такие минуты Цокзол до того злился, что едва удерживал себя, чтобы не зашвырнуть этот мешочек куда-нибудь подальше.

Вообще-то Жамьян ел мало, но только из общего котла. Ему удавалось как-то незаметно присоседиться к столу, а Цокзол в таких случаях изображал из себя богача-хлебосола, и Жамьяну все сходило с рук.

Когда они ехали по Шархайской степи, небо стало заволакивать тяжелыми тучами и подул порывистый ветер. Ничего хорошего это не предвещало. После полудня разрозненные облака соединились, словно испугавшись ветра, точь-в-точь как стадо верблюдов, сгрудившись, становится против ветра, и в тот же час полил дождь.

Караванщики едва успели, пока он совсем не припустил, натянуть палатки и занести туда седла и все необходимое. А Дамдин накинул на себя плащ Цокзола, сшитый из красного сукна, и пошел охранять отару.

Порой ветер усиливался, и тогда овцы начинали разбегаться. Лило как из ведра. До ниточки промокший Дамдин изредка с беспокойством поглядывал на мрачные черные облака: «Как бы и ночью так не лило».

Пытаясь определить толщину туч, он вглядывался в небо, но просвета нигде не было видно. Постепенно ливень сменился монотонным, но все еще обильным дождем. Дамдину стало ясно, что зарядил он надолго.

Изредка сверкала молния, и тогда раздавался оглушительный грохот, от которого, казалось, небо вот-вот расколется. В такие минуты овцы шарахались в сторону, но благо всей отарой и не разбегались. Дамдин тогда кричал на них и щелкал бичом перед самыми их мордами.

Из палатки доносились громкие крики Жамьяна. Есть такое поверье, что если во время грозы кричать, то можно избежать беды. Потому-то, видимо, и старался Жамьян.

Из палатки никто не выходил. Дамдину вдруг стало одиноко, он почувствовал жалость к себе и одновременно злость. На кого? Он и сам не знал, но ему захотелось заплакать. Слезы потекли сами по себе. «Если я погибну здесь, кто меня пожалеет? Они, что ли?.. Пожалеет ли меня Улдзийма, заплачет ли?» — вдруг подумал Дамдин, вытирая слезы.

В это время из палатки вышел Цокзол в дорогой войлочной накидке и закричал на овец: «Чайг! Чайг!» У Дамдина в один миг слезы высохли. Теперь ему почему-то стало смешно и даже захотелось петь.