Избранное

На северном склоне горы Шинст[78], в глубине зеленой чащи, есть убежище, известное под названием «Медвежья берлога». С наступлением зимних холодов здесь поселились четверо молодых мужчин. Пришли они сюда в белых, как шкура северного медведя, шубах из овчины и козлиных дохах. Никто не знает, кто и когда построил это убежище. Старожилы рассказывали, будто здесь прежде укрывались от непогоды охотники на изюбрей и кабанов. А еще шла молва о том, что когда-то в убежище скрывался какой-то беглец, пока не был обнаружен. Люди говорили, что однажды у дверей «Медвежьей берлоги» видели бурого таежного медведя. С той поры убежище и получило это название.

«Медвежья берлога» — домик с низенькими бревенчатыми стенами, на два тохоя[79] поднимавшимися из земли, и с узеньким, как глаз мыши-полевки, оконцем. Лучи солнца, проникающие сквозь окошко, покрытое тонким ледяным узором, слабо освещают домик — в убежище почти всегда темно.

Трое парней расположились в «Медвежьей берлоге». В домике тишина, только слышно, как трещат, разгораясь, дрова в массивной чугунной печке. Мужчина, сидящий возле печки на чурбаке, греется, повернувшись боком к огню. Двое других лежат на нарах, облокотясь на пушистые подстилки. Лица у всех троих хмурые, и оттого кажется, будто они повздорили между собой. На грязной деревянной подставке, стоящей возле печки, в беспорядке валяются алюминиевые тарелки и эмалированные кружки. Между приготовленных для печки поленьев чернеет маленький котелок с остатками жидкого чая на дне.

Парень, сидящий возле печки, — на тыльной стороне руки у него наколото изображение не то листа, не то сердца — наклонился, поднял с пола обрывок смятой газеты, расправил его, но информацию о заготовке кормов в алтайских кочевьях и об обязательствах коллектива столичного деревообрабатывающего завода читать не стал. Он помолчал, уставясь в газету невидящими глазами, и, облизнув губы, сказал:

— Дело дрянь! К сожалению, даже табаку нет…

— Вот и пиши теперь свои стихи… — откликнулся один из лежавших на нарах. Парень, сидевший у печки, возмущенно взглянул на говорившего и, убедившись, что его просто подначивают, с вызовом сказал:

— Ну и буду писать! Что из этого? Умею ведь…

— Ну, так ты ведь только для нас стихотворец… А кроме того, — он понизил голос, — ты слышал, конечно, пословицу. «Под свалявшейся шерстью — аргамак, а под тулупом — храбрец»[80]. Ты, видно, думаешь, что поэты как только появляются на свет, так сразу же начинают писать стихи: «В широкой безмятежной степи колышутся нарядные цветы».

— О, нет! Люди, подобные нам… — с жаром начал парень, которого называли Стихотворцем. Он не договорил, раскрыл дверцу печки, отвернулся от пахнувшего на него жара, поморщился и, немного отодвинувшись назад, подбросил в огонь дров. Однако его собеседник вовсе не собирался молчать.

— Правда ли, что люди, пишущие стихи, получают за это немалые деньги? Ты хоть в столовую нас пригласи…

Его сосед, лежащий рядом на нарах и с недовольным видом теребивший штанину, поднял кверху ноги в больших валенках, покачал ими, как конь, отбивающийся от назойливых мух, и, резко приподнявшись на своем ложе, сказал:

— Столовая, столовая… Ты бы помолчал лучше… И так в желудке урчит, сил нет… — Он пригладил давно не мытые лохматые волосы и сорвал с гвоздя охотничье ружье. Медленно оттянул затвор ружья и, направив его на подслеповатое оконце, заглянул в ствол. — Да у этого дрянного ружьишка ствол совсем заржавел! — Он сгреб с нар старенькую беличью шапку, нахлобучил ее на себя и, выхватив из-под изголовья нар патронташ, проговорил: — Я решил… Иду… Будь что будет…

Стихотворец обернулся и грустно посмотрел на него через плечо.

— Друзья, может, не стоит горячиться? — сказал он. — Я-то что. А вот как Жама?

Парень на нарах приподнялся.

— Давайте решим этот вопрос голосованием… — Он соскочил с нар и подняв руку, встал, ссутулясь. Он был очень рослый, и встать во весь рост ему не давал низкий потолок. Стихотворец, подперев лицо руками и пристально глядя на дверцу печки, затряс головой, выражая несогласие.

Парень с кремневкой сказал:

— Ждать да мучиться от голода ни к чему, — и громко проглотил слюну. Черные глаза его поблескивали в глубоких глазницах, как вода в колодце. Он решительно переступил подол шубы, которую накинул на плечи тот, кого называли Стихотворцем, шагнул к двери, распахнул ее и, обернувшись, гордо заявил: — За свои поступки я отвечаю сам. Бояться вам нечего. Не хочу связываться с такими трусами, беру все на себя. — Он вышел.

Все трое были лесорубами из Булгатского госхоза, находящегося километрах в шестидесяти от убежища.