Избранное

Тихо падают снежинки. Пес смотрит, не отрываясь, глаза его сверкают. У него такой вид, словно он хочет сказать: «У-у! какие вкусные вещи ты ешь!»

— Тебе не холодно? — спросил я цыганку.

— Нет…

— И ты не боишься пса?

— Нет…

— А если он отнимет у тебя мясо?

— Да нет… его служанка мне дала это мясо.

— А чего ему хочется?

— Мяса. Кость он не хочет, я уж ему давала кость.

Маленькая замарашка, поеживаясь, жадно жует. Красивый жирный пес сидит на задних лапах. Богач, а завидует бедняку!

— Девочка, хочешь франк?

— Франк?

Какие у нее глаза — большие, красивые!

— Франк.

— Ага…

Ей не верилось. Осторожно, робким движением она взяла монету, положила ее на ладонь, переворачивая с одной стороны на другую. В ее смуглой руке монета словно светлый огонек.

Едва я успел сделать несколько шагов, как услышал:

— На, на и тебе!

Я повернул голову. Девочка бросила собаке кусок мяса. Потом, разжав кулак, она снова посмотрела на франк, засмеялась, вскочила и стремглав побежала, радостно вскрикивая на ходу. Собака пристально посмотрела на меня и завыла. Забавно! Словно она хотела сказать: «Это ты прогнал ее… зачем ты ее прогнал?..»

В большие праздники хочется верить, что в мире детей, этом пока еще невинном и чистом мире, — счастье. Представьте себе ребенка, который дрожит от голода и холода в рождественский день… Что может быть печальнее. Это вовсе не фантазия. Я отлично помню, что случилось со мной двадцать семь лет тому назад. Может быть, время преломляет наши впечатления, поэтизирует наше детство, но не изменяет его подлинную сущность. Печали и радости остаются печалями и радостями, даже растворяясь во времени, словно в тумане, все более густом и далеком.

Рождество — самый большой праздник для детей. Сочельник, рождественские коляды, звезда, плужок[37], мистерии, соркова… — у кого из нас, детей народа, не сохранились яркие воспоминания о рождественской котомке и о ветке с бумажными розами!

К колядам готовились заранее.

Какая славная котомка была у меня! Самая лучшая, сшитая из наволочки. И такая большая, что я с трудом тащил ее. Всю ночь я дрожал от холода и дул на окоченевшие руки. Сколько счастья в истинном страдании!

Сестры торопливо вязали чулки, носки, перчатки. Все должно было быть готово. Они ощущали своего рода гордость, что их брат отправится далеко-далеко с толпой колядующих и на другой день расскажет им, где он колядовал.

Вот как сейчас помню я все, что случилось со мной в тот год, когда мне так не повезло.

Я улегся спать пораньше, чтобы встать в полночь; закрыл глаза, но заснуть не мог. Сколько переживаний! У меня были новые сапоги. Я еще ни разу не надевал их. Котомка висела на гвозде, палка стояла за дверью, меховая шапка лежала у изголовья. И шапка тоже была новая. Сердце мое неистово билось, — я поджидал Бэникэ с товарищами. Лежа под одеялом, я старался сдержать свое волнение, но потом не выдержал. Многие из вас, может быть, не поймут, что значит сочельник для восьмилетнего мальчика, да еще в новых сапогах…

— Мама, одень меня… Бэникэ идет!

Бэникэ, сильный и смелый четырнадцатилетний парнишка, был главным среди нас. Из семи человек я был самый младший.

Мама сердито отвечала мне сонным голосом:

— Спи сейчас же, еще далеко до полночи.

— Мама, Бэникэ идет!

Наконец, мама соглашается одеть меня. Она зажигает свечу. На окнах толстые белые ледяные узоры. На улице мороз. Я быстро натягиваю штаны, надеваю синюю шерстяную фуфайку, потом кацавейку, подбитую овчинным мехом. Поверх мама опоясала меня красным платком. Теперь — сапоги! Но сапоги не лезли! Я поднял ноги, а мама тянула, тянула до тех пор, пока в руках у нее не осталось ушко от сапога. Я — в слезы, а маме смешно. Я так и не перестал реветь, пока она не пришила ушко. Потом я снял носки и с трудом натянул сапоги. «Недобрый знак». Как сейчас помню, именно эта мысль мелькнула у меня в голове.

— Не покусала бы тебя собака, упаси бог…

Ну, так и есть. Недобрый знак…

Надвинув шапку на уши и схватив палку в ожидании Бэникэ, я раз двадцать прокричал: «С наступающим рождеством!»

Отец притворился, что не знает, кто кричит:

— Ну-ка бросим им кошку… Взрослые люди, а пошли колядовать…

А я все орал, стараясь придать своему голосу басовитость, и не отрывал глаз от сапог. Они мне жали, но… что за беда!

Вот! Кто-то постучал в окно!

— Бэникэ?

— Бэникэ.

Я юркнул в дверь — и на улицу.

Снег покрылся ледяной коркой, твердой и скользкой. Кругом стоял такой туман, что в двух шагах ничего не было видно.

Бэникэ разработал план действий. Мы пойдем к Каменному Кресту, а уж только на обратном пути будем колядовать на наших улицах. У Каменного Креста подают орехи, бублики, а здесь — все больше калачи.

Бэникэ шел впереди. Мы — толпой за ним, чтобы не потерять его в тумане. Шли торопливо, скользя, пугаясь и все время падая. Вожак смеялся:

— Теперь очередь первого… теперь второго… третьего…

И снова: «Очередь первого…»

— Где мы, дядя Бэникэ?

Эти слова «дядя Бэникэ» мы произносили почтительно, с любовью.

— Черт его знает… я ничего не вижу.

— Где мы, дядя Бэникэ?

— Кажется, около виноградников…

Мы еле переводим дух.

— Эй… ты… устал уже?

— Я? не-е-т!