Избранное

— Это наши, это христиане! — закричали со всех сторон. — Добро пожаловать, Потоп! Что нового, гайдук?!

Лошади — все в пене; в руках гайдуков вместо поводов — веревки из лыка, за пояса заткнуты широкие ножи, папахи надвинуты на лоб; взгляд гайдуков страшен.

Отряд возглавлял рослый Дину Потоп; в правой руке он держал ятаган; на лице его видны были следы бессонных ночей и жарких битв; он нагонял страх на всех окружающих одним своим видом.

— Дурные вести, люди добрые! — закричал Потоп. — Саранча опять проголодалась. Идут турки и наемники. Поджигают деревни, берут в полон детей и женщин. Все предают огню, лишь пепел после них остается. Берите топоры — и айда в леса! Захватим их врасплох! Клянусь, что живьем сожру одного из них!

Беспорядочно толкаясь, все разом тронулись в путь.

В дикой сумятице неслись люди, телеги, лошади, быки, старики, женщины, мужчины, дети, таща с собой котомки с кукурузной мукой, кастрюли, сковородки, ведра. Одни твердили молитвы, другие бранились. Надрывное поскрипывание колес, позвякивание медных котелков, напоминавшее звон надтреснутого колокола, сеяли вокруг ужас. Люди уходили, плача, унося с собой свои нищенские пожитки.

Там, где стоят сейчас их хижины, вернувшись, они найдут только обуглившиеся бревна и, разрывая золу, наткнутся лишь на клочки половиков и обломки икон, перед которыми они молились всю жизнь. Быть может, они даже не узнают родного дома, где проходила их жизнь, где по вечерам они рассказывали разные истории и сказки.

Толпа людей, брошенных на произвол судьбы и уже не надеявшихся на спасение, выметнулась на дорогу как снежинки, гонимые вьюгой; они не знали, что ожидает их завтра.

Наступила ночь. На небе полыхало огненное зарево, отравляя воздух дымным смрадом.

Дину Потоп, выпрямившись в седле, ехал впереди, горяча своего коня. Он звал народ вперед, к жизни.

IV

Сбившись с пути, Миу вскочил на пристяжного коня, направив его поперек поля. Он гонит вовсю. Кобила, сидя в тележке, на охапке сена, думает о лесных чащах, о каменистом хребте гор, находящихся где-то далеко-далеко, куда не достигнет смута, разрушающая все, что создано руками человека.

— Страшные времена, Миу, — пробормотала она, приподымаясь на сене. — Жить больше невмоготу. С волками в чащобе и то лучше, чем с нынешними правителями. Не успеем обжиться, как нужно бежать с насиженного места, — смута надвигается.

Только она сказала это, как позади послышался конский топот и бряцание оружия.

— Они нагоняют нас! — воскликнул Миу. — Мы пропали, Кобила… но все же попробуем спастись…

Он быстро остановил лошадей, выбросил сено на землю, потом велел жене лечь ничком на дно тележки и, прикрыв ее сеном, сказал, пускаясь в путь:

— Я тебя мучаю, Кобила, но потерпи уж, может, судьба смилуется над нами.

Миу сел верхом на коня, перекрестился и, подхватив вожжи, стал с такой силой бить жеребцов рукояткой кнута, что кожа на боках у них потрескалась.

— Тише! — глухо застонала Кобила, — я задыхаюсь!

Но Миу, ничего не слыша, ничего не видя перед собой, мчался в пустынную тьму. Шапка свалилась у него с головы, рубаха вздулась от ветра. Рукоятка кнута сломалась, и щепки летели во все стороны, когда он хлестал по худым бокам лошадей, покрытых пеной.

Но все было напрасно. Враги догнали его. Мертвецки пьяные, одетые в сборчатые красные шаровары, обшитые черными шнурками, вооруженные сверкающими ятаганами, заткнутыми за голенище, они схватили Миу за шиворот и, угрожающе ругаясь, остановили тележку.

— Стой, неверный!

Турки начали избивать Миу ятаганами плашмя. Один из них, еле державшийся в седле, ударил его кулаком по лицу и спросил по-румынски:

— Что у тебя в телеге, подлец?!

— Хозяин, — закричал Миу, полумертвый от страха, — помоги тебе бог, ничего нет! Сжалься надо мной! Не убивай меня!

Начальник невнятно пробормотал что-то, обращаясь к своим людям, и они начали вонзать ятаганы по рукоятку в сено, лежавшее в тележке, думая, что там что-то припрятано.

Ругательства и дикий вой стояли в воздухе, и всякий раз, когда ятаганы погружались в ворох сена, казалось, оттуда раздавались приглушенные стоны и сено шевелилось. Оно было словно живое, его терзали эти острые лезвия, рассекавшие его.

Миу рвал на себе волосы; он целовал ноги начальника и вопил:

— Хозяин, у меня ничего нет, не мучайте меня, у меня дети умирают с голоду, отпустите меня!.. Бог вас услышит, хозяин, если вы сжалитесь надо мной.

Турки пощадили его. Повернув своих коней, они умчались как ветер.

Миу бросился к тележке. Хватая сено огромными охапками, он стал выбрасывать его наземь и, ничего не видя перед собой и не отдавая себе отчета в том, что делает, кричал так, будто его рвал на куски дикий зверь:

— Вставай, Кобила!.. Не притворяйся!.. Это я!.. Проснись!..

Он поднял ее, положил на траву. Она была еще теплая. Спина, залитая кровью, была вся изранена турецкими ятаганами. Изо рта у нее торчали щепки: чтобы не кричать, она впивалась зубами в дно тележки.

Миу завопил, словно чувствуя в своем сердце все удары, изрешетившие спину Кобилы.

Он вскочил в смятении и изо всей силы хлестнул лошадей кнутом. Лошади умчались.